Куродани переводится как «Черная долина». Деревня расположена приблизительно в 80 километрах от Киото в префектуре Кансай. Она лежит среди крутых гор, с которых стекают полноводные прозрачные реки. Для производства бумаги это очень важно.
Основное сырье — древесина бруссонетии бумажной, или бумажной шелковицы. Это дерево семейства тутовых, именуемое в Японии «кодзо», широко используется в бумажном деле по всей Восточной Азии. Существует несколько разновидностей кодзо, и бумага из них получается тоже разная. Главное в бруссонетии — луб, причем не всякий: используется луб только тех побегов, которые растут от комля. Их срезают раз в году — осенью.
Пускать кору в дело рекомендуется зимой. Считается, что холодный сезон лучше всего подходит для производства бумаги. Очевидно, это имеет биологическую основу: зимой в речной воде меньше болезнетворных бактерий. Кору (на этом этапе она носит название «курокава» — «черная кора») вымачивают, долго мнут и полощут в воде, после чего «сирокаву» — собственно луб белого цвета — отделяют тупым ножом. Затем сирокава должна повисеть на открытом воздухе несколько дней: ветер довершит работу по отбеливанию древесного волокна.
Пучки луба кипятят в слабом щелочном растворе (для этой цели чаще всего используется обыкновенная зола), а потом долго моют вручную.
Далее следует не менее ответственная процедура — отбивка. Лубяные волокна кодзо очень длинные — от 5 до 25 миллиметров. Как раз это свойство и определяет прочность бумаги. При машинном производстве волокно неизбежно рвется, а японские бумагоделы умудряются сохранить луб в целости и даже разделяют на тончайшие длинные полоски.
Примерно час мастер отбивает волокно, а затем помещает его в большой деревянный чан, наполненный водой. Теперь пора добавить важный ингредиент — «тороро-аои», растительный клей, добываемый из корневищ одной из разновидностей гибискуса. Тороро-аои применяется только при производстве васи. Можно сказать, в этом веществе — главный секрет японских бумагоделов. Растительный клей замедляет процесс высыхания бумажного листа на сите и позволяет мастеру (правильнее сказать: мастерице — производство бумаги в Японии в основном женское дело) лучше ориентировать волокна вдоль. Раму с ситом можно окунуть в чан несколько раз — получится слоистая бумага требуемой толщины. (Бывают такие сорта бумаги, что слои при необходимости легко отделяются друг от друга.)
Дальнейший процесс не отличается новизной: бамбуковая рама с ситом, на котором образуется бумажный лист, декель— прижимная покрышка… Отформованный лист отбрасывается на стопу уже готовых листов. Здесь проявляется еще одно уникальное свойство тороро-аои: сотни листов ложатся друг на друга без всяких войлочных прокладок — как вообще-то принято в бумажном деле — и не слипаются, их легко разъять по штуке.
В течение нескольких часов стопа бумаги отдает лишнюю воду под действием собственного веса, а затем ее какое-то время держат под гнетом. Далее отдельные листы расстилают на деревянных щитах и выставляют на солнце, чтобы бумага окончательно высохла.
К концу дня листы снимают со щитов и, готовя к отправке, пакуют в кипы: эту бумагу ждут и в Японии, и за ее пределами. Васи особенно ценят музейные работники: она незаменима, когда требуется отреставрировать и сохранить на века старинные гравюры, рисунки, офорты, сепии и прочие произведения изобразительного искусства.
Впрочем, сама эта бумага — тоже произведение искусства. Иначе упоминавшийся выше Дзюнъитиро Танидзаки не написал бы следующие строки:
«Говорят, что бумага — изобретение китайское. В то время как в европейской бумаге мы видим только предмет практической необходимости, и ничего больше, при взгляде на бумагу китайскую или японскую мы воспринимаем от нее какую-то теплоту, доставляющую нам внутреннее успокоение. Одна и та же белизна носит совершенно иной характер в бумаге европейской, с одной стороны, и в бумаге японской хосё либо белой китайской тоси — с другой. Поверхность европейской бумаги имеет склонность отбрасывать от себя лучи, в то время как поверхность хосё и тоси мягко поглощает в себе лучи света, подобно пушистой поверхности первого снега. Вместе с тем эти сорта бумаги очень эластичны на ощупь и не производят никакого шума, когда их перегибаешь или складываешь. Прикосновение к ним дает то же ощущение, что и прикосновение к листьям дерева: бесшумности и некоторой влажности».
Кто знает, может быть, как раз эти тонко отмеченные писателем качества — «бесшумность и некоторая влажность» — и соблазняли крупных художников, отдававших предпочтение японской бумаге. По крайней мере, доподлинно известно (хотя этот факт нельзя назвать хрестоматийным), что именно на васи оттискивал многие свои офорты великий Рембрандт.
Гигантские змеи майя
Кто из нас не пускал в детстве воздушных змеев? И кто не мечтал запустить змей на самую-самую высоту, сделать его самым-самым большим и самым-самым красивым? Мечтать мечтали, но удавалось далеко не всем. Сделать змей, да еще удачно запустить его — это проблема непростая. И потом, что такое «самый-самый» большой змей?
Совершенно определенно: самые большие змеи в мире «водятся» в Центральной Америке, в небольшой деревушке с длинным названием Сантьяго-Сакатепекез. Живут здесь индейцы майя — потомки тех самых индейцев, которые когда-то создали одну из могущественнейших империй на американском континенте. Жизнь в деревушке течет тихо и незаметно: мужчины с утра до вечера на плантациях кукурузы, у женщин и вовсе скромный удел — издавна так повелось здесь, что женская дорога от дома до базара и обратно, и в церковь на службу сходить, ну и, бывает, посетить родственников, живущих по соседству. И так изо дня в день. Но не каждый день.
Раз в году — а именно 1 и 2 ноября — Сантьяго-Сакатепекез меняется. Сотни зрителей, может быть, и тысячи — кто считал? — стекаются в деревушку. Приходят пешком, приезжают на машинах. Спешат они на праздник змеев. Не было бы столько гостей в поселке, если бы не змеи. Они здесь особенные. Не коробчатые, к которым привыкли мы, не квадратные — «конвертом», а круглые и гигантские. От трех до шести метров в диаметре.
Одному человеку с такой «игрушкой» не справиться. Четыре-пять парней запускают змей. Бегут с бечевой в руках, поднимая змей навстречу ветру, потом немного стравливают и снова натягивают: иначе теплые восходящие потоки не подхватят змей-гигант. Если за дело берутся умельцы — среди молодых людей Сакатепекеза таковых немало, — то змей парит в воздухе час, а то и два. И слава и почет тому, кто опустит змея на землю в целости и сохранности: не посадит его на дерево, не допустит столкновения в воздухе с произведением соперников. Слово «произведение» здесь стоит не случайно: каждый змей — это не просто милая забава для развлечения собравшихся, а яркое, красочное полотно, произведение искусства, наделенное определенной символикой…
Как бы высоко ни поднимался змей, сколько бы раз его ни запускали — два, три, редко четыре, — но рано или поздно все кончается. Зацепится бечева за дерево, рухнет разноцветный бумажный круг вниз и станет печально-нежным украшением кипарисов, окружающих лужайку, где проходит праздник. А лужайка непростая — это деревенское кладбище.
История традиции немного загадочная и немного забавная. Туристы, приезжающие в Сакатепекез, как правило, уверены, что запуск змеев — религиозный ритуал и цель его — связаться с духами предков, послать им в потусторонний мир красивое послание в виде змея. Иначе духи, которые якобы выпущены на волю и первого ноября могут делать все, что им вздумается, нашлют проклятье на урожай, примутся сеять болезни и несчастья. И все это, мол, результат суеверности и невежественности крестьян майя. Самое интересное, что туристы при этом снисходительно посмеиваются над индейцами Сакатепекеза, а крестьяне, живущие в деревушке, насмехаются над чванливыми туристами. Потому что корни праздника змеев, родившегося, кстати, не так уж давно — в начале двадцатого века, — совершенно иные.