Через десять минут золотозубый отправляется за второй бутылкой.
После второй я им говорю (почти кричу, потому что мне кажется, что они уже слышат, но плохо):
— Человек рождается один. Это начало. И умирает человек один. Это конец. Так какого хрена между двумя этими событиями человек пытается к кому-то прицепиться? Жить следует в одиночестве. Он правильно жил. Правильно! Вот он умер, так? Сильно ли я опечален? Ну так, совсем чуть-чуть. А знай я его лучше, ближе… Проживи я с ним бок о бок двадцать пять лет… Да я бы с ума сходил от горя.
Незаметно приближается вечер.
Горе
Кто-то выбросил щенков в мусорный бак. Совсем крошечных. У них еще глаза не открылись. Знатоки утверждают, что им три дня от роду, не больше. Одному из них вставили спички в глаза. Говорят — дети. Сукины.
Двоих — мальчика и девочку — на время взяла наша соседка. Предложила — как откроются глаза — отдать нам.
Нам хотелось девочку. Среди животных, как мне кажется, девочки умней и преданней. Может, это и не так. Может, как у людей. По-разному.
Но через два дня девочка умерла. Остался мальчик. Маленький, черненький кутеночек. В понедельник, на следующий день после смерти его сестренки, моя жена принесла его домой.
Она кормит его из шприца через пипетку. Он съедает по шесть кубиков за раз.
Он последний, кто из них остался в живых. Он дрожит, ему не хватает тепла его матери.
Он не плачет. Он стойкий парень. Он начинает мне нравится. Я не из тех, кто любит сразу и ни за что. Я не люблю собачек за то, что они собачки. Мою любовь нужно заслужить. Мне надо понравиться. А вчера он даже попробовал зарычать. Это характер. Надо же!
Его зовут Горе. Так я решил. Полное имя Егор, если хотите.
Спит Егор в детской зимней шапке моего сына. Моему сыну два года. Но он уже умеет ревновать свою маму к Егору. Такое пшено, а ревнует. Надо же! Тоже — порода.
Люби свою маму! Нам с Егором никто не нужен. Мы будем вдвоем. Два одиночества.
Видите, я тоже большой ребенок.
Мы с тобой похожи, Егор. Я тоже не переношу холода. Когда я голоден — я злой. Но когда мне холодно, я почти несчастен. Я жалок и раним, понимаешь. Еще больше сутулюсь, втягиваю голову в плечи, руки кладу в карманы и иду. Наверное, я иду по делам, но ведь мы с тобой знаем, что я просто ищу где потеплей. И таких мест великое множество. Это чужие места; там я временно, я пришел по делам. И наступает пора уходить. Под снег или дождь. По ветру или против него.
Где тепло, там и родина. Это сказал Максим Горький. На самом деле его звали Алексей Пешков. Максим Горький — это псевдоним. Вроде клички. Тоже, видать, несладко было.
Ты еще маленький. Не понимаешь.
Когда ты вырастешь, мы будем вместе искать нашу «родину». Потому что я бездельник и бродяга. Я ночую то у жены, то у сестры, то у любовницы… вчера ночевал у одноклассника, а завтра… Черт его знает, где я буду завтра.
Мы с тобой похожи, Егор, мы с тобой одной породы — дворянской. Это жутко старая порода. Закаленная. Битая. Сколько крови в нас намешано! И немецкой, и французской, и какой только хочешь! Но предки у всех одни — волки.
Боишься волков? Не бойся. Я рядом. Жмись ко мне, так теплее. И спи. С закрытыми глазами все равно особо не разгуляешься. Спи.
Где тепло, там и родина. Это про нас сказал человек. Но это звучит очень горько.
Чем ты собираешься его кормить? Я еще стараюсь отшутиться:
— Грудью.
— Ты себя прокормить не можешь. Куда тебе собаку заводить. Она у тебя сдохнет от голода.
— Я ведь не сдох. Живу.
— Разве это жизнь! Посмотри на себя в зеркало. Ты скоро просвечиваться будешь.
Честно говоря, это начинает меня злить. Мне двадцать пять, ей двадцать восемь лет. Ей кажется, что такая несерьезная разница дает ей право читать мне…
— Сколько тебе лет? — спрашивает она, прекрасно зная мой возраст. — Какая может быть собака? Тебе ребенка кормить нечем! Ты фруктов ему не в состоянии купить!
— При чем тут ребенок?
Она раздувает ноздри и тяжело вздыхает. Видимо, пытается продемонстрировать свое возмущение.
— Значит, ребенок ни при чем! И жена ни при чем! Хорошо! А я?
— Что — ты?
— Я тебя интересую?
— Допустим.
— Допустим?
Я беру из пачки сигарету, закуриваю.
— Ксюша, чего ты хочешь?
— Я хочу жрать!
Она не сказала, а выкрикнула мне эти слова в лицо. И как-то так постарела… Не знаю. А это слово «жрать» мне вдруг таким грязным показалось. Такое отвращение я почувствовал, что меня чуть не стошнило. Однако внешне я остался совершенно спокойным.
— В смысле, ты хочешь есть? — спрашиваю.