Я говорю:
— Добрый вечер, Иван Сергеевич.
— Хорошо! Дальше!
Танелюк, откашлявшись:
— Гм… Ну у меня тут… — он пролистнул сценарий. — «Рады вас видеть» и «как вам погодка»… И потом открываю ворота.
— Нет, — решительно возражает Фриштафович. — Это очень много! Поступим следующим образом. Первый охранник здоровается, а второй молча открывает ворота. Доступно? Поехали!
На Танелюка было смешно и больно смотреть.
Глава восьмая Седой
Пьющая бабушка, когда он был маленьким, обзывала его сифилитиком. (В чем была ее логика и была ли она — неизвестно). Даже не понимая значения этого слова, он обижался и огрызался: «Сама — сифилитик». Бабушка огорчалась и плакала.
Она допилась до неврастении. Настроение менялось каждые полчаса. На события реагировала неадекватно. Отключение горячей воды могло довести ее до истерики, зато в день, когда умер ее младший сын, — она, всплакнув, отправилась в парикмахерскую.
Внука она то безумно любила и жалела, что тому достались такие эгоистичные безалаберные родители, то страстно ненавидела и за плохую отметку в дневнике готова была забить до смерти резиновым шлангом от душа. «Грязный сифилитик! — кричала она. — Что ж ты семью позоришь, маленькая сволочь!»
Через тринадцать лет Танелюк чем-то похожим заболел — кажется, гонореей, — и подцепив эту гадость, подытожил: «Накаркала, старая ведьма»…
В студию мы поступили с ним одновременно. Мне было двадцать два, ему под тридцать. Для обоих обучение в студии стало переломным моментом в жизни.
Я только спрыгнул с иглы и находился в глубокой депрессии. Меня ничего не радовало и почти ничего не интересовало. Вечера я проводил с бутылкой водки перед включенным телевизором. Я не засыпал, я отрубался.
У Седого, напротив, жизнь пребывала в полном порядке. Во всяком случае, внешне. У него была красивая жена, здоровый ребенок. Он работал главным бухгалтером в большой международной фирме. Жил в престижном районе в трехкомнатной квартире. Имел машину, дачу, влиятельных друзей…
Поступив в студию, он всего этого лишился. Не сразу, постепенно…
Вначале он влюбился в одну из студиек. По имени, кстати, Джульетта. Несколько месяцев он разрывался между двумя домами, жил на две семьи. Одну ночь проводил с женой, следующую в общежитии, где обитала Джульетта.
Первые объяснения ночных отсутствий были простыми, стандартными: то ночевал у старого друга, то забрали в вытрезвитель… Со временем они усложнялись. История о заглохшей за городом машине. Рассказ о дикой драке и даже временной потере памяти. И наконец целая эпопея о том, как он сбил на дороге старика, отвез его в больницу и часа четыре ожидал результата у дверей операционной. По его лицу текли натуральные слезы.
Врать приходилось и много и часто, и не только жене. Джульетту он заверял, что спит только с ней. Тогда как чувство вины и боязнь быть уличенным в измене толкали его на интимную связь с нелюбимой супругой.
Силы таяли. Терзали душевные муки. От постоянной лжи болела голова. Во сне мучили кошмары. В основном, снилась бабушка.
Первой не выдержала жена. Предложила развестись. Была убеждена, что это его отрезвит. Но Седой всегда плыл по течению, а течение несло к Джульетте. И он ушел от жены, в никуда, оставив ей квартиру и автомобиль… К тратам на Джульетту прибавились плата за съем квартиры и алименты дочери.
На фирме тоже дела ухудшались. Вечно не выспавшийся, часто с похмелья. Как сотрудник Евгений Танелюк все меньше и меньше устраивал руководство. Участились опоздания, имели место прогулы. Попытки начальника обсудить создавшееся положение дел наталкивались на глухое угрюмое молчание.
Сослуживцев пугало его загадочное поведение. Во время обеда он мог вбежать в образе священника и заорать:
— Безбожный пир! Безбожные безумцы! Вы пиршеством и песнями разврата ругаетесь над мрачной тишиной!..
Мало кто догадывался, что это монолог из «Пира во время чумы».
Люди стали его сторониться.
Но и самого Евгения, после общения с театральной богемой, после ночных споров о смысле жизни, — раздражали и выводили из себя пустые разговоры сослуживцев. Он неоднократно срывался и обвинял их в мещанстве и лицемерии.
Словом, отношения с коллективом и прежними товарищами портились со скоростью двадцать четыре часа в сутки.
Картина вырисовывалась следующая: либо ждать, когда его уволят по статье, либо уйти самому. К тому же совмещать работу главбуха с профессией актера не получалось.