— Мы всю ночь будем мотаться по городу? — спросил недовольно Бурый, грозно сверкнув линзами очков.
— Цыц! — прикрикнул я шутливо. — Будешь плохо себя вести — вычеркну тебя из истории!
— У тебя мания величия.
— Это у вас мания моего величия. Вези меня… вези меня к Аленке, мой грустный товарищ.
— А вдруг у нее Кирилл?
— Тогда у нее будет выбор. Женщинам надо давать выбор.
И мы рванули. В дороге я пил коньяк, а Бурый закусывал конфетами.
Когда «пежо» остановилось у ее подъезда и Бурый выключил мотор, я не стал выходить. Я сидел без движений, уставившись в сумрак за окном. Молчал. И Бурый молчал.
В двух шагах, за стеклом плавно покачивались длинные ветви плакучей ивы. Тишину разрывал младенческий плач влюбленных котов. Я опустил боковое стекло и, отломив кончик сигареты, закурил.
— Кир ее замуж зовет, — сказал Бурый.
— У Кира хороший вкус, — равнодушно ответил я.
— Кир ее любит.
— Ну, правильно.
— А ты? — спросил он.
Я ответил очень медленно и тихо, словно вслушиваясь в каждую букву произносимых слов:
— А я… а я… никого не люблю…
Бурый многозначительно вздохнул за меня.
— У тебя с ней был роман?
— Роман? Да нет… так, пару зарисовок к рассказу…
— Ты шутишь?
— Бурый, когда я шучу — смешно.
Докурив, я щелчком отправил горящий окурок, дугой, в темноту.
От выпитого стало жарко. И жалко стало себя. До кома в горле.
Жалость — отвратительное чувство, жалость к себе — еще и унизительна.
— Отвези-ка ты меня в гостиницу, дружище.
Он повернул ключ. Машина зарычала, коты затихли…
— Отчего у тебя музыки нет? Едем как в танке!
— Я могу спеть.
— Представляю себе.
Он заорал:
«Пахнет наволочка свежей! Где-то капает вода-а-а. Пла-ащ в углу висит…» Я замахал руками:
— Нет, Бурый, только не это! У меня слабая нервная система, я спрыгну на ходу!
— «Просто в доме не наточены ножи-и!»
Он и рулить принялся в неуловимый такт своего воя, который у него песней зовется.
Автомобиль катил по дороге зигзагами. Я смеялся так, что у меня выпала пломба.
Глава двадцать девятая По дороге в театр
Сегодня в театре собрание. Посвященное закрытию сезона. Лето.
Звоню Бурому. (Когда Бурый на основной работе и вокруг него люди, он отвечает на мобильные звонки словами: «Да, мама». Это позволяет ему отвечать на вызов даже во время важнейших совещаний. Все понимают, мама — это святое.
Любящий сын вызывает симпатию. И насмешки.
Но Бурый считает, что: «Пусть начальство будет принимать меня за маминого сыночка, чем за разгильдяя»).
— Да, мама.
— Сынок, — говорю, — что с машиной?
— Чинят.
— Ты лаконичен. Встретимся на собрании, сына. Нырнув в нутро метро, трясусь в вагоне восемь станций.
Читаю новую книгу. Злюсь на себя за то, что вновь купил неизвестного автора. По выходу из метро швыряю книгу в первую попавшуюся урну. Очередное дерьмо в твердом переплете.
Раньше я все свои книги кому-нибудь дарил. Чаще всего Седому. Куплю книгу, прочту и отдаю Жене. За десять лет он собрал довольно дорогую внушительную библиотеку.
Однажды он мне на день рождения подарил «Письма Пушкина», которые я презентовал ему полгода назад.
— Отличный подарок! — поблагодарил я.
— Тебе, правда, нравится?
— Конечно! Тем паче я его сам выбирал…
И вот шагаю в театр. Встречаю бывшего студийца. Как его зовут — вылетело из головы.
— Привет, Леня.
— Привет, — говорю.
— Как дела?
— Нормально. Дай сигарету.
— Я не курю, — радуется он.
— Ты ж курил.
— Я бросил.
— И у тебя появились веснушки, — замечаю я.
— От того, что я бросил курить?
— Нет, из-за солнца.
— А где твои?
— Веснушки?!
— Сигареты.
— А-а, у меня их никогда не было.
— Веснушек?
— Сигарет.
— Понятно.
— Ну, ладно, — говорю. — Вот и поболтали.
— Постой! Что нового в театре?
— В театре всегда все по-старому.
— Ты спешишь?
— Ты меня утомил.
— Мы полминуты говорили.
— И тем не менее.
А о чем мне с ним говорить? Я даже имени его не помню. Единственная точка соприкосновения — в прошлом.
Шагаю дальше. Ярко светит солнце. От асфальта пышет жаром.
Меня догоняет Шурбин. Поравнявшись со мной, здоровается и тут же заявляет: