Но хуже всего то, что Солженицын потом возомнил о себе черт знает что.
Он был в моде — как по мне — в большой моде, и только. Но мода прошла. А его потянуло в пророки. Да еще и на славянофильский манер. И пошло-покатилось! Бу-бу-бу: я вас всех жить научу, белое назову белым, черное черным, и попробуйте спорить… А мы знаем, что спорить с банально-прописными истинами — бессмысленно.
Дома только Соня. Лежит на диване, читает. У нее на груди расположился Чехонте.
— Что читаешь?
— Ницше, — лениво отвечает она. — «Человеческое, слишком человеческое».
А я прилагаю нечеловеческие усилия, чтобы не рассмеяться.
Женщина, Ницше и кот. Какое красивое и нелепое зрелище.
— Где наши антагонисты?
— Отправились пить.
— Они так и сказали? Мы отправились пить?
— Нет, они сказали: «Мы пойдем пройдемся по весне».
— Тогда — да, бухать.
Какое-то время я сосредоточенно вслушивался в тишину.
— А почему ты не спрашиваешь, зачем я лечу в Москву?
— Прочитала в Интернете, что тебя номинируют на премию.
— Боже, храни Интернет.
— Надеюсь, ты победишь.
— Я в этом убежден. Полоса неудач осталась позади.
— Ну, с Богом!
— К черту! То есть… да… спасибо.
Отложив книгу в сторону и согнав с груди кота, Соня спросила:
— Хочешь, мы, когда ты вернешься, устроим шикарную вечеринку.
— Кто мы?
— Ну я, ребята, Танилюк… Кстати, он ко мне приставал.
— Это в его репертуаре.
— И почему-то он решил очернить тебя в моих глазах.
— Я привык к предательству Танилюка, оно меня не трогает. И он всю жизнь зарится на моих женщин.
— Разве я твоя женщина?
— Нет. Но ведь он-то об этом не знает. Я молчу, собираясь с мыслями.
— Танилюк несчастный человек. Он считает, что я живу лучше, что удачливее… Я не больно-то далеко от него ушел, но ему кажется: вот будь я на его месте! Когда я работал в театре, он хотел играть мои роли. Из театра я ушел, он получил половину их, но несчастным быть не перестал. Потому что в моей одежде ему неуютно. Его проблема в том, что не знает, чего он хочет, поэтому хочет того, чего хочу или чем обладаю я. Вот и все.
— Жалеешь его?
— Конечно.
— А вот он, — Одри кивает в сторону книги, — пишет, что жалость унижает.
— Кого?
— Что кого?
— Кого унижает? Того, кого жалеют, или того, кто жалеет? — Наверное… обоих…
— Ясно. Учту. Только вот что хотелось бы уточнить… Но она не дает мне договорить:
— Хочешь со мной переспать? Слегка опешив, я отвечаю: — Хочу.
— Что мешает?
— Твой вопрос: «Хочешь со мной переспать?» Так нельзя.
— Почему?
— Не знаю. Я старомоден. Нужны отношения, порыв, обоюдное влечение… А не просто так… Словно закурить предлагаешь.
Одри снова берет книгу.
— Тогда не мешай мне читать. И счастливого пути.
В Москве, особенно в метро, масса узкоглазых лиц азиатского происхождения. Прямо второе нашествие монголо-татарского ига. Победное возвращение Чингисхана.
И много ментов. На каждом шагу. По три-четыре человека. Порой с автоматами. Вспоминается шутка конца девяностых: «Зачем милиционерам раздали автоматы? Чтобы у них никто пистолеты не отнял».
Обидно и смешно, что милиционеры, в основной своей массе, физически совершенно не развиты. С куриными ощипанными шеями. Форма на них болтается, как на огородном пугале. Но наделенные властью они идут, шагают по Москве, как по двору своего родного Мухасранска.
Все говорят, в Москве бешеный темп и злые замкнутые люди. Я второй день в Москве. Люди как люди. И никто никуда не торопится. Живу в Президент-отеле. Роскошный номер. В телевизоре семьдесят каналов. В прихожей холодильник и сейф. В ванной комнате белый махровый халат. В комнате диван таких размеров, что на нем спокойно уляжется половина футбольной команды. За окном над смирной рекой церетелевский Петр Великий, со свернутым трубочкой постером в руке.