— Сидя перед т-телевизором, по вечерам, Люська обожает жрать всякие хрустящие гадости: орехи, чипсы, с-сухарики и прочее… Этот к-кроличий хруст меня раздражает, и я скрываюсь на кухне или в т-туалете. Сижу там, читаю газету. Не стоит срываться на б-бедняжке по пустякам. Так говорю я себе. Надо быть т-терпимей. Т-терпеть уже не долго. Она уже не молода. Скоро у нее выпадут п-последние зубы, а на вставные я ей не дам. П-пусть переходит на кашку. Шамкать кашицу перед дурацким телевизором — и п-полезнее и тише.
— Все? — спрашиваю. — Все.
— Так ушли-то почему?
— Да задолбала! Я к ней терпимо отношусь, а она ни хрена не ценит. П-пристала вчера как банный лист: «Когда ты уж вынесешь елку?» А зачем вообще ее н-надо было б-брать? Так что я поживу у т-тебя пару дней.
— А где ж вы спать будете?
— Д-да хоть на кухне. Возьму у соседей раскладушку. У них есть, я знаю.
— Ну хорошо.
Меня поздравляли. Провозглашали в мою честь тосты. Каждый из гостей преподнес мне подарок. Одри подарила чернильную ручку, Вдова — ошейник от блох для Чехонте.
Полковник подарил компас и бинокль, Седой — плоскую двухсотграммовую фляжку.
Чичиков торжественно преподнес мне роскошный фолиант «Мертвых душ». Михаил Николаевич просто сказал, что я могу за май не платить. Понравился мне и подарок Прометея — его автобиография.
Много пили. Пели. Я упорно воздерживался и от первого, и от второго.
Я сижу на подоконнике, и, болтая ногами, наблюдаю за этими людьми. Мне и весело и грустно. Одновременно. Ну что, Ленька, говорю я себе, ты хотел одиночества? Ты этого добился.
Ко мне подходит Одри.
— Грустишь? — спрашивает она.
— Нисколько.
— Хотела тебе кое-что сказать.
— Говори.
— Я выхожу замуж.
Вероятно, я забавен в своем удивлении, Одри рассмеялась, глядя на меня в этот момент.
— За кого? — спрашиваю.
— Ты его не знаешь. Позавчера познакомились.
— То есть и ты его не знаешь.
— Перестань. Мы проболтали с ним шесть часов.
— Где вы с ним здыбались?
— Познакомились в «Музее партизанской славы».
— Чем он занимается?
— Пиратским видео.
— Чем же он тебя привлек?
— Он очень милый.
— Не сомневаюсь. Он так быстро сделал тебе предложение?
— Пока нет. Но ведь это формальность.
— Я тоже так думаю.
Одри уселась рядом со мной на подоконнике.
— Господа! — восклицает Чичиков. — У нас катастрофическое положение — закончилось горючее. Будем бросать жребий, кому идти за водкой?
— Не надо, — говорю. — Я схожу.
— Одного я тебя не отпущу, — объявляет Седой, — я с тобой.
— Убегаешь от меня? — интересуется Одри.
— Это ты выходишь замуж, — напоминаю я.
— Ну, это формальность.
Поздний вечер. Сидим на скамейке с Танилюком. Он пьян. Пьян — вдребезги, в хлам, в лоскуты. Я еще держусь. И на ногах держусь и в рамках приличия. Но если добавлю буквально грамм сто-двести, то последующие часы будут недоступны для завтрашней памяти.
Мы возвращались из супермаркета. Сели отдохнуть. Приговорили бутылочку. И вот сидим. Собираемся с мыслями. А дома нас ждут друзья.
Слышим, топот ног, крики… К нам подбегает паренек лет тринадцати. Черный. Точнее мулат, насколько я могу судить.
— Дяденька, — просит он, — спасите… Говорит на чистом русском без тени акцента.
За ним бегут четверо скинхедов. Не таких, как в кино, прозаичней… Абсолютно бритый только один, по-видимому — главарь, он в армейских ботинках, на шее вытатуированы языки пламени. Вид свирепый. Остальные тоже явно не из консерватории, но этот самый опасный.
Обидно, что Седой потух. А без его физической поддержки мне становится страшно, даже алкоголь в крови не спасает от мандража. Но виду я не подаю. На всякий случай беру пустую бутылку в руку. И незаметно наступаю ногой на ногу Седого. Но тот лишь что-то промычал. Мулатик стоит у меня за спиной.
— В чем проблемы, юноши? — спрашиваю я, подбежавших. А сам думаю: я не дрался уж лет пять, ох и наваляют же мне.
— Слушайте, — говорит бритоголовый, — вы нам на фиг не нужны. Отдайте нам этого Чунга-Чангу, и мы вас не тронем.
— Нет уж, — говорю, — послушайте вы, санитары, мля, каменных джунглей. Если вы свалите, мы вас тоже не тронем.
Четверо парней глядят на меня в полном недоумении, а главарь даже склонил свою бритую башку набок, как это делают собаки, когда видят нечто новое, необычное для них…
Проходит пара томительных секунд. Очень-очень долгие секунды. Секунды длинной в бесконечность. Ах, как не хочется мне получить армейским ботинком в рыло. Это больно. Я помню.