— Ты улыбаешься, говоря это, а в глазах — грусть.
— Конечно. Я ведь тогда думала, что выбираю самый простой путь: творить добро без лишних усилий… Аж вспомнить стыдно! Оказалось, он труден, этот путь, и настолько, что, знай заранее, может, и не решилась бы. Но это, пожалуй, и хорошо, что мы не знаем своей судьбы наперед. Ведь мысль о трудностях порой пугает больше, чем сами они… Да, мне бывает трудно. Иной раз думаю: все, уж этого мне не снести. Но, как видишь, вот она я, перед тобой — ничего со мной не случилось.
— Что именно трудно в твоем деле?.. Ты молчишь — не хочешь говорить?
— Дело в другом. Представь, что я попросила тебя рассказать о трудностях, которые встретились тебе в Крепи — все то, о чем ты молчишь. Я ведь понимаю: тут не только горечь, но и слов недостает. Вот и мне нужные слова на ум не приходят.
— Однако вот эти еловая отлично понимаю! Да благословят тебя боги, Навка…
— Ой, брось, Нехлад! Не надо на меня смотреть, будто я… даже не знаю, какая мученица. Нельзя о трудностях думать больше, чем они заслуживают! Давай лучше я спою тебе, хочешь?
Ее песни… Знаешь, сестренка, ни одной разудало-веселой, ни одной плясовой, но все — о светлом, о каком-то чуде…
О том, как побеждают скорбь и пробуждаются к жизни. В общем, все — обо мне.
Ярополк ее конечно же любил и переживал сильно, но — стабучанская порода — о славе и процветании своего Верховида печься не забывал, хотя бы и за счет дочери. Хотел, видно, чтобы весь мир к его престолу на поклон приходил за исцелением. Но она наотрез отказалась, вернулась в имение матери, восстановила его и там теперь живет, там принимает страждущих. Правда, далеко не всех. На второй день, помню, к ней подошел волхв из капища, и она ему сказала: «Кто сегодня придет — всех в город отправляй, там хватает славных лекарей». Я сперва не понял, даже подумал, глупец, что она только на словах переживает за всех, кто ищет ее помощи…
И как могло такое на ум прийти? На самом деле она попросту шла навстречу тем, кому больше никто не мог помочь. На третий день, было дело, завтракали, а она вдруг сорвалась с места и к капищу. Почувствовала как-то, что нужна. И правда — оказалось, привезли человека со страшной хворью, на последнем издыхании. Прислуга говорила — она и среди ночи может так вскочить, если подвозят кого тяжелого…
Вроде бы и меня так же привезли, ночью. Это Торопча решил: стабучане, мол, стабучанами, но лучше уж к ним на поклон пойти, чем Яромира лишиться. И они с Тинаром повернули повозку.
Ярополк со своим братцем троюродным навестили меня почти сразу, но, конечно, говорить я с ними не мог. А ребята мои ровно замки на рты навесили — мол, встанет Нехлад, сам расскажет.
Славная лебединка — можжевельник и береза, струны жильные, точь-в-точь тугой лук, даже легкий изгиб крыльев напоминает грозное оружие. Нехлад устроил гусли на коленях, провел большим пальцем от нижней струны до верхней, вслушиваясь в лад. И выпустил из плена сомнений легкий наигрыш, никем еще не слышанный.
Он не был особо умелым игрецом, но запали ему в душу простые напевы лихов, и давно уже хотелось слить их с вольными песнями, которые принесли славиры во Владимирову Крепь. Мелодия складывалась медленно, мучительно и все никак не могла сложиться. Чего-то не хватало. Только в эти дни, проведенные рядом с Навкой, Нехлад наконец понял: да вот именно правды жизни недоставало. А то что — все воля, воля да приволье, колыхание трав степных… Конечно, так оно и было! Так и прожили счастливый год, а кто и все два, приехавшие в Безымянные Земли. Но расплата за безмятежное счастье, за расслабленность и слепую веру в удачу — это тоже правда.
И вот теперь, когда вплелись в него тревожные отзвуки ночи, наигрыш зажил по-настоящему, и светлее стал свет, вытканный из перезвона струн. И как-то незаметно наигрыш перелился в мелодию, в которой наконец-то было все: Крепь, люди, труды…
— Словами ты не мог бы рассказать вернее, — проговорила Навка, когда стих последний звук. — Хотя нет, смог бы! Дай времени пройти, это только сейчас нужные слова не протиснутся через горло. А отболит — и слова твои прогремят звонче струн… — Она почему-то отвернулась, и Нехладу показалось — смахнула слезинку с ресниц. Хотел спросить: что с тобой? Но Милорада заговорила уже о другом: — Ты скоро уедешь.
— Я должен…
— Знаю. Но ты хочешь пробыть здесь еще день, может, два. Потом захочешь остаться и на третий, потом еще и еще. И в конце концов рассердишься на себя, а может, и на меня…
— Не говори так! — воскликнул Нехлад. — На тебя нельзя сердиться…
— Не дожидайся, пока убедишься в обратном, — с лукавой улыбкой ответила она. — А впрочем, никак не дождешься. Уедешь ты гораздо раньше, чем хочешь. Так вот, чтобы это тебя не расстраивало, хорошенько представь, как, протянув лишнюю неделю, станешь говорить себе: «Предатель, бросил родную землю…» — а может быть, что и похуже. Все к лучшему, Нехлад, и твой отъезд тоже.
— Ты говоришь так, словно видишь будущее…
— А может, просто понимаю настоящее? Так или иначе, нам пора прощаться — и лучше сделать это сейчас.
С этими словами она встала и развернула сверток, с которым вошла к нему. Нехлад в удивлении поднял брови. Навка протягивала ему диковинный пояс, сплетенный[30] из полос турьей кожи, обшитый прочными стальными бляхами и украшенный самоцветами.
За три дня такие вещи не делаются. Видно, она принялась за работу вскоре после того, как Нехлада привезли в Затворье. Нет уж, без предвидения будущего тут не обошлось!
— Возьми. Я сама сплела его для тебя.
«Чем я заслужил такую роскошь?» — хотел возразить Яромир, но понял по глазам Навки: не нужно. С поклоном приняв богатый подарок, он тотчас опоясался, перевесив ножны, кошель и обереги. Замыкая тонко выкованную пряжку, испытал странное чувство, точно замыкает какую-то цепь событий, неясно только, миновавших или грядущих. Что-то кончалось в его жизни…
«Разумеется! — не без горечи подумал Нехлад. — Вероятно, мы с ней больше никогда не увидимся. Ярополк ни за что не позволит…» Он оборвал совсем уж нелепую мысль, непонятно как забредшую в голову.
— Спасибо. Как жаль, что мне нечем тебе отдарить! Ведь у меня ничего не осталось, кроме меча, да ведь их девушкам не дарят… Но постой! — воскликнул он. — Скажи… твой дар позволяет тебе понять, если какая-то вещь волшебная?
— Не всегда, но почему бы не попробовать? — раздумчиво сказала Милорада.
Нехлад нагнулся к мешку и вынул светильник из Хрустального города.
— Посмотри. Чувствуешь ли в нем какие-нибудь чары? Навка взяла светильник обеими руками и, повернувшись к окну, погрузилась в задумчивость. У Нехлада вновь перехватило дыхание — так она была прекрасна в своем простом светло-синем сарафане с льняным поясочком, облитая торжественным сиянием полдня.
— Да, в этом предмете скрыты могущественные чары, — произнесла Милорада спустя какое-то время.
— Светлые или темные? — спросил Яромир, на миг похолодев от страха: из его рук она приняла вещь, может быть, опасную для себя.
— Это чары-помощники, их свойство зависит от того, кто владеет светильником.
— А ты могла бы воспользоваться им?
— Наверное…
— Тогда пусть это и будет мой тебе подарок.
— Ты не дослушал, — с легким упреком сказала Навка, возвращая бронзового сокола. — Его мощь — лишняя для меня.
— Значит, светильник исцеляет?
— Ты неверно понял. Дар многогранен. Помнишь, я говорила, что ради целительства отказалась от иных возможностей? Однако иногда забытое возвращается. Светильник может раскрыть во мне новые таланты, но не сделает меня ни добрее, ни умнее. К чему же тогда лишняя сила? Я не хочу сворачивать с избранного пути. Есть и другая причина, по которой я не приму такого подарка. Хотя будущее и туманно, я уверена, что светильник недаром попался на глаза именно тебе. Он твой.
30
Плетеными или шитыми из ткани и шерсти у славиров бывают женские пояса, мужские же делаются из кожи, но обычно — из цельной полосы.