— Разве у нее грыжа?
Берзинь махнул рукой, и улыбка его стала чуть расплывчатой.
— Господь ее ведает, что за хворь! Какие только лекарства не пила за три с половиной года! От грыжи, от слабого сердца, от чахотки, от нутряных опухолей, от сглаза, — что ни посоветуют, все пила. И сырое, и кипяченое, и квашеное… «Может, говорит, что выйдет!» Летом еще ничего, но как наступит осень с дождями да ветрами, а у нас так продувает… — И опять безнадежно махнул рукой.
— И умирать не желает?
— Не желает, да и все тут. Иной раз как начнет задыхаться, только воздух ртом ловит. Ну, думаю, сейчас придет конец. Нет, отдышится и опять стонет. Однажды, в страстную пятницу, погнала она меня в Клидзиню за Эрцбергом. А толку — что был, что не был, и пощупать как следует не успел: суббота завтра, ему скорее домой попасть надо до звезды. А все-таки пришлось полтину дать. Рубль бы следовало — говорит: «К вам, в Лиепы, попасть труднее, чем на Синайскую гору влезть». Сам сопит и пот утирает. У нас, конечно, не то что у хозяев, — они тебе лошадь запрягут и подвезут к крыльцу. А за лекарство тридцать копеек отдал, зато целая бутылка в четверть штофа, только на прошлой неделе допила.
— И полегчало?
— Известное дело — докторское лекарство: пока пьешь будто легче, а как бросишь — все по-старому. Богачи, которые лекарством только и держатся, иной раз подолгу живут. Тридцать копеек! Откуда у меня такие капиталы? Пятиалтынный дал хозяин…
— Ну, ты ему отработаешь!
— Да, говорит — туда, к осени, как лен чесать начнут. А много ли я начешу…
Бите презрительно усмехнулся.
— Мужик ты всегда был никудышный. Долго ли ты у хозяев пробатрачил — года три, что ли? Всю жизнь сам по себе болтался, хватался за то и за другое, а ремесла никакого не знаешь. Потому и зовут тебя Пакля-Берзинь.
— Не потому это, — несмело проворчал Берзинь, — это проклятый Милка меня окрестил. Нелегко всю жизнь ходить с таким прозвищем, — вздохнул он, и улыбочка его скрылась в венчике морщин под глазами. — Хоть бы прибрал бог мою больную, тогда бы еще туда-сюда…
— Вот подойдет осеннее ненастье, может, тогда.
— Вся надежда на это. Да и Лиена больше держать не хочет. «Что у меня, говорит, лазарет или богадельня? Помещение занимают, а отрабатывать некому».
— Сына у тебя нет, — рассуждал Бите, — дочки тебя кормить не будут, наверняка в богадельню попадешь. Чем это плохо — крыша есть, тепло, хлеб даровой, да и своя копейка найдется, когда присмотришь за лошадьми у корчмы или у церкви.
— Ну? — Берзинь прямо расцвел. — Почему бы им и не взять меня в богадельню? Должны принять.
Как все скряги, Бите был страшно завистлив. Терпеть не мог, когда у кого-нибудь дела шли на лад или были виды на лучшее будущее. Да и грог Ванага оказывал свое действие: скулы над серой бородкой прямо пылали.
— Ну, насчет этого еще как сказать, — процедил он сквозь белые зубы, глядя недобрыми глазами на старого караульщика при лошадях. — На недоимщиков волостное правление смотрит косо. Да ты хоть за один год платил подушные?
Берзинь поскреб ногтем затылок под буро-зеленым картузишком.
— Я, что ли, один такой… Сколько хозяйских сынков в недоимщиках ходят. Да из волостных выборных у меня вроде приятеля бривиньский испольщик Осис…
— Волостные выборные! — Бите даже сплюнул. — Стадо овец — твои волостные выборные! Все решает волостной старшина. Дурак ты, что пустил Лиену к Бривиню, — разве не знаешь, что они со старшиной Рийниеком на ножах?
Берзинь поскреб в затылке другим ногтем.
— Вот черт, совсем из головы вон! Ведь Рийниек сам хотел ее нанять. Да все говорят: у Рийниека батраков держат впроголодь; земли мало, и ту кое-как обрабатывают. Хозяйка спит до завтрака, а батракам и среди лета дают только похлебку с салом. Сам хозяин по волостным делам все время в корчме торчит, жалованье — двадцать копеек, полтину, больше не получишь. А в Бривинях шесть дней в неделю мясом кормят; работы, верно, много, зато на копейку не обсчитают.
Тут только Бите вспомнил, что стакан грога заставил его без всякой надобности потерять столько времени на болтовню с этим старым караульщиком, с нищим из богадельни, и он сердито сверкнул глазами.
— Что ты мне без конца про свою Лиену рассказываешь? Только и названивает — красавица, красавица! На черта эта красота сдалась, я ее со всеми потрохами на свою Мару не променяю. Лиена Пакля-Берзинь, иначе ее и не зовут… Как бы у моего поганого мальчишки огонь в печи не потух!