— Почему сам живет в Торнякалне? — выкрикивали женщины. — Чему он нас учит? Почему сам не идет в деревню батрачить?
Напрасно звонил председатель.
— Не мели вздора! Нечего его слушать! Долой! — кричал и Андр Калвиц, сразу возненавидевший этого Цируля.
На кафедре появился небольшой тучный мужчина в накидке и с котелком в руках. Он колотил своим котелком по кафедре до тех пор, пока публика не угомонилась. Это был учитель женской школы Латышского благотворительного общества Петер Межвевер.[109] Он окинул зал таким же насмешливым взглядом, каким обычно смотрел в классе на своих глупых учениц.
— Действительно, это так. То, что здесь говорили о костылях, настоящая глупость и чушь…
— Не оскорблять! Сам дурак! Нашелся мудрый Соломон!
— Тише, господа, не перебивайте оратора!..
Говорил учитель плохо, мямлил, повторялся, а главное, не было убедительности в его словах. Это неправда, говорил он, будто латышский рабочий бережливостью ничего не добьется. Может! Мало ли таких, кто пришел в Ригу в лаптях, работал на постоялом дворе, а через пять лет становился хозяином извозного дела или строил пятиэтажный дом на Елизаветинской улице! Он сам! — Межвевер ударил себя котелком в грудь, — он сам зарабатывает немного, а ведь надо прилично одеться, выпить кружку пива. Но кое-какие сбережения он имеет. Инспектор хоть завтра может выгнать его с работы, — на улице он не останется. Теперь у латышей есть свои сберегательные кассы — касса Латышского общества, Видземского общества взаимного кредита. Каждый сын дворника может теперь подняться высоко, если только умеет беречь копейку и хочет учиться. Как сказал Фриц Бривземниек и в свое время писал Аусеклис: «Сшей мне, тятенька, постолы…»[110]
Его высмеяли, спровадили криками и свистками вместе с его постолами. На кафедру вбежал юноша, почти подросток. Под пиджаком у него темная косоворотка, застегнутая перламутровыми пуговицами и подпоясанная узким ремешком, в руках — черная шляпа с небывало широкими полями, которой он размахивал, как огромная птица крылом.
— Этот господин из «Мамули» потрясал тут постолами и декламировал Аусеклиса! Да, такие любят восхвалять постолы, хотя сами носят уже модные ботинки, накидки, котелки. — Смех и рукоплескания на несколько минут прервали оратора. — На двадцать пять лет отстали эти постольники, проповедники старинного уклада. Они не чувствуют духа времени, они не стремятся к свету и правде, сами живут в духовной тьме, как в недрах ада! — Юноша широко взмахнул шляпой. Публике нравились его жесты. Соседки Андра хлопали и визжали в восторге: браво! — Никакие веяния нового времени не коснулись этих мракобесов, через розовые очки они наблюдают за течениями и столкновениями жизни, видя лишь ее сверкающую поверхность, но не в состоянии заглянуть в ее темные глубины…
Что же, значит, каждый дворник трудолюбием и бережливостью может приобрести пятиэтажный дом? Такие краснобаи все же не из тех, кто в постолах пешком пришел в Ригу. Они рядятся в постолы, когда нужно на вечерах «Мамули» похвастаться близостью к деревне или обмануть доверчивых деревенских простаков. В свое время папаша-собственник обул их в ботинки, усадил на телегу, рядом поставил кадку с маслом и повез в семинарию, чтобы учился зарабатывать хлеб, забивая головы латышским детям законом божьим и древними сказками. Такие люди могут ходить в накидке и котелке, относить свои сбережения в кассу Видземского общества взаимного кредита, потому что по-собачьи служат всяким Трейландам, Вемберам, Гравитам[111] и другим просвещенным чиновникам, которые приставлены для того, чтобы преследовать и истреблять латышский народ, чтобы делать латышских детей русскими, такими самыми липовыми русскими, какими прежде были липовые немцы из латышей…
Теперь зал неистовствовал. Большинство публики стояло на ногах, дети в задних рядах повскакали на скамьи. «Долой обманщиков народа! Ханжи и подхалимы!», «Перестаньте, довольна, господа!», «Прошу слова! Долой мракобесов!», Председатель, вскочив на кафедру, звонил как одурелый, стуча другой рукой по пюпитру. Околоточный, кажется, готов был схватить оратора за шиворот и стащить с кафедры, но, должно быть, не знал латышского языка и не мог понять, сказал ли юноша что-нибудь правильное или запретное. Блюститель порядка покраснел, как рай, фуражка сбилась на затылок; отчаянно крича, он изо всех сил стучал окованными медью ножнами шашки о пол, еще больше увеличивая общий шум.
И вдруг все стихло. У края стола встал очень высокий, худой, с землистым цветом лица, очевидно чахоточный, мужчина. Он даже не сиял шляпы. На этот раз не понадобилось пояснений Андрея Осиса, — девушки, сидевшие рядом с Андром, подскочили, как козы, захлопали в ладоши, а соседка обдала его щеку горячим дыханием.
109
Латышское благотворительное общество, основанное в Риге в 1869 году, было схоже по своей классовой сущности и деятельности с Рижским латышским обществом — цитаделью латышской буржуазии.
110
111
Речь идет об инспекторах латышских народных школ 80–90-х годов прошлого века — Фрицесе Трейланде-Бривземниеке, П. Вембере, Ермолае Гравите.