После спектакля, изысканно оформленного в тонах севрского фарфора, публика вдруг перенеслась в другой, неведомый мир — безлюдные степи в эпоху Киевской Руси, где разыгрывались сцены из оперы «Князь Игорь» Бородина. Чтобы создать иллюзию бесконечного пространства, художник Николай Рерих отказался от кулис и написал декорации на окружавшем сцену полотне: до горизонта простиралось золотистое небо, на переднем плане выделялись кирпично-красные и серые шатры половецких кочевников. Под мощные, завораживающие звуки музыки Бородина плавно двигались и пели девушки-рабыни, которых сменяли буквально врывавшиеся на сцену половецкие воины, в зеленых, испещренных красным и охрой, одеждах. Они в бешеном темпе исполняли дикие половецкие пляски, постановка которых считалась одним из наивысших достижений Фокина. Заканчивался этот вихрь сольным танцем предводителя ханских воинов в исполнении динамичного характерного танцовщика из Москвы Адольфа Больма. Он то делал воинственные движения, то быстро вращался в воздухе, наконец припадал на одно колено, яростно целясь в зал из лука. Парижскому балету явно недоставало танцовщиков; сила и выразительность мужского танца в половецких плясках стала откровением для парижан, и аудитория приходила в безудержный восторг[80].
Возбуждение зала было столь велико, что в антракте публика буквально бросилась на сцену. Карсавина и Нижинский, пытаясь размяться перед своими прыжками и фуэте в следующем балете, вынуждены были увертываться от хлынувших за кулисы зрителей, восклицавших: «Он просто гений!», «Вот она!». Когда, наконец, порядок был восстановлен, парижане увидели балет «Пир», действие которого происходило в палатах средневековой Руси. Это было яркое действо с характерными народными танцами на музыку нескольких русских композиторов, в том числе Чайковского, Глинки и Глазунова. Восхитительные костюмы были созданы по эскизам Билибина, Коровина и Бакста. Тамара Карсавина и Вацлав Нижинский исполнили pas de deux, в котором танцовщик изображал принца в чалме и тунике горчичного и ярко-зеленого цвета, расшитой жемчугом и топазами. Когда солисты вышли на сцену, посыльный театральной труппы, стоявший за кулисами, воскликнул: «Боже мой! Я никогда не видел такой публики. Можно подумать, что кресла под ними вдруг загорелись!»
На следующий день парижские газеты взорвались хвалебными статьями. В одной из них поместили портрет Нижинского во всю страницу. Его превозносили, называя «ангелом, гением, божественным танцором!» О Карсавиной писали: «Все в ней сама поэзия». Один из театральных критиков, чьи слова, должно быть, особенно порадовали мирискусников, с восхищением восклицал: «Как порыв свежего ветра, с Севера к нам пришел танец. Русский балет — триумф единения всех искусств!»
В другие вечера этого первого исторического сезона балетные представления чередовались с оперными. Карсавина писала, что «каждый вечер происходило что-то похожее на чудо… сцена и зал сливались в едином дыхании». Шаляпин исполнил партию Ивана Грозного в опере Римского-Корсакова в роскошных костюмах, выполненных с безукоризненной исторической точностью по эскизам Головина и Билибина. На следующий вечер поднялся занавес и начался спектакль «Сильфиды», балет на музыку Шопена с хореографией Фокина, в котором танцевали Анна Павлова, Вацлав Нижинский и Тамара Карсавина. Когда поднялся занавес, публика ахнула; критики писали, что «танцовщицы напоминали голубые жемчужины». А о Павловой говорили: «Она в танце сделала то же, что Расин в поэзии, Пуссен в живописи, Глюк в музыке».
В программу гастролей был включен также экзотический балет под названием «Клеопатра», созданный на основе спектакля Мариинского театра «Египетские ночи», на музыку шести российских композиторов. Декорации, написанные Бакстом, изображали огромные колонны и розовые статуи богов, обрамляющие вид на Нил. Партию Богини Нила танцевала гибкая Ида Рубинштейн, которая прежде брала частные уроки у Фокина. Ее выход был ошеломляющим и необычным: Иду выносили в саркофаге, завернутую, подобно мумии, в двенадцать покрывал разного цвета, которые торжественно разматывали, одно за другим, затем Богиня царственно сбрасывала последнее и представала перед Парижем. (Критик захлебывался от восторга: «Она слишком прекрасна, словно терпкий аромат духов».)
Русские балеты сводили Париж с ума. Балерины и танцовщики были на вершине триумфа; в их честь был устроен прием на набережной Quai d'Orsay[81]; здесь они исполнили русские танцы. Картье сделал копию украшенного драгоценными камнями воротника, который был на Нижинском в «Павильоне Армиды», и весь зимний сезон знатные дамы носили такие воротники, отделанные темным янтарем, бриллиантами и жемчугом. Представители парижского света соперничали друг с другом, стараясь оказать гостеприимство артистам. На одном из устроенных в их честь вечеров танцовщики демонстрировали свое искусство в саду среди групп мягко освещенных деревьев. Каждый день в гримерную комнату Тамары Карсавиной приносили охапки белых роз от ее поклонников. В русскую балерину влюбился самый известный парижский театральный критик; он катал ее в своем автомобиле, на сиденьях среди целой груды подушек. После одного из приемов Марсель Пруст просил разрешения проводить Карсавину до дома.
Дягилев торжествовал. Он доказал, что художественные формы, задуманные в России Бакстом, Бенуа и Фокиным, воспринимаются как чудо света. В первый же сезон русская труппа покорила Париж, его изысканную и требовательную публику. Позже Бенуа, вспоминая о тех первых представлениях, с гордостью писал: «Каждый, кто принимал участие в Русских сезонах… чувствовал, что несет всему миру все подлинно русское, все, что составляет главную его гордость: русская духовная культура, русское искусство. Не Бородин, не Римский-Корсаков, не Шаляпин, Головин или Дягилев победили в Париже, а русская культура… неповторимые черты русского искусства, его огромная убежденность, его свежесть и непосредственность, его буйная сила и в то же время необычайная тонкость».
После триумфа в Париже счастливые члены «комитета» разъехались по всей Европе; Дягилев, Нижинский и Бакст решили отдохнуть в Венеции. Когда зимой 1909–1910 года они вновь собрались за огромным столом в дягилевской петербургской квартире, хозяин заявил, что после такого успеха уже невозможно удовлетвориться заимствованием постановок Мариинского театра. Для второго сезона они должны создать совершенно новые балетные спектакли.
Перед каждым членом художественного комитета, как обычно, лежали стопки бумаги и карандаш. Дягилев сидел во главе стола со своей большой тетрадью в черной обложке и по ходу обсуждения делал в ней пометки. Члены группы снова и снова высказывали идеи. Там были Бакст, полный экзотических фантастических идей, Бенуа, в котором вдохновение сочеталось с трезвостью мысли, Рерих — «сама тайна» — и Добужинский, чрезвычайно романтичный, скромный, наивный и простой. Встречи были необыкновенно плодотворными, замыслы — многообещающими, как и все, за что брался Дягилев. По словам Тамары Карсавиной, принимавшей участие в нескольких таких собраниях, невозможно представить, сколь щедра была фантазия этих вдохновенных мастеров русского искусства.
После долгих споров было решено поставить «Шехерезаду» на музыку Римского-Корсакова и показать с участием Павловой и Нижинского «Жизель», не исполнявшуюся в Париже с 1868 года. Затем Дягилев сделал неожиданное сообщение. Он с некоторых пор вынашивал идею постановки нового балета по мотивам русской сказки о Жар-птице. Поскольку первый композитор, к которому он обратился, не смог закончить партитуру, Дягилев заказал балет никому не известному двадцатишестилетнему композитору по имени Игорь Стравинский. Несколько месяцев назад Дягилев слышал на концерте небольшую симфоническую фантазию Стравинского «Фейерверк» и пришел в такой восторг, что тут же подошел к молодому композитору и предложил ему написать балет. (Глазунов, услышав это произведение, возмутился: «никакого таланта… одни диссонансы». К счастью, Дягилев воспринял его иначе.)
Фокин перечитал множество русских народных сказок, но члены группы решили, что ни одна не удовлетворяет их полностью и поэтому создали сценарий из фрагментов нескольких сказок, заимствуя идеи у различных авторов, включая писателя Ремизова, который иногда заходил на их встречи и ошарашивал друзей странными рассказами. «Есть такие билибошки, — сказал он однажды, — дьявольские создания, кто с хвостом, а кто и без.» Слово звучало так образно, что благодаря ему родился танец билибошек в «Поганом плясе» свиты Кащея Бессмертного. В процессе создания музыки Фокин сотрудничал со Стравинским столь же тесно, как в свое время Петипа с Чайковским. Они проходили отрывок за отрывком, и когда появлялось что-нибудь законченное, со всеми разногласиями по поводу темпа шли к Дягилеву, спрашивая его совета.
80
демонстрирующие мужскую силу эротические намеки балета оказали такой шокирующий эффект в Лондоне во время представлений в 1911 году, что сотня престарелых аристократок, увешанных драгоценностями, поднялась со своих мест и устремилась вон из театра с восклицаниями: «Это не танцы — это скачки диких жеребцов».
81