На следующий день парижские газеты взорвались хвалебными статьями. В одной из них поместили портрет Нижинского во всю страницу. Его превозносили, называя «ангелом, гением, божественным танцором!» О Карсавиной писали: «Все в ней сама поэзия». Один из театральных критиков, чьи слова, должно быть, особенно порадовали мирискусников, с восхищением восклицал: «Как порыв свежего ветра, с Севера к нам пришел танец. Русский балет — триумф единения всех искусств!»
В другие вечера этого первого исторического сезона балетные представления чередовались с оперными. Карсавина писала, что «каждый вечер происходило что-то похожее на чудо… сцена и зал сливались в едином дыхании». Шаляпин исполнил партию Ивана Грозного в опере Римского-Корсакова в роскошных костюмах, выполненных с безукоризненной исторической точностью по эскизам Головина и Билибина. На следующий вечер поднялся занавес и начался спектакль «Сильфиды», балет на музыку Шопена с хореографией Фокина, в котором танцевали Анна Павлова, Вацлав Нижинский и Тамара Карсавина. Когда поднялся занавес, публика ахнула; критики писали, что «танцовщицы напоминали голубые жемчужины». А о Павловой говорили: «Она в танце сделала то же, что Расин в поэзии, Пуссен в живописи, Глюк в музыке».
В программу гастролей был включен также экзотический балет под названием «Клеопатра», созданный на основе спектакля Мариинского театра «Египетские ночи», на музыку шести российских композиторов. Декорации, написанные Бакстом, изображали огромные колонны и розовые статуи богов, обрамляющие вид на Нил. Партию Богини Нила танцевала гибкая Ида Рубинштейн, которая прежде брала частные уроки у Фокина. Ее выход был ошеломляющим и необычным: Иду выносили в саркофаге, завернутую, подобно мумии, в двенадцать покрывал разного цвета, которые торжественно разматывали, одно за другим, затем Богиня царственно сбрасывала последнее и представала перед Парижем. (Критик захлебывался от восторга: «Она слишком прекрасна, словно терпкий аромат духов».)
Русские балеты сводили Париж с ума. Балерины и танцовщики были на вершине триумфа; в их честь был устроен прием на набережной Quai d'Orsay[81]; здесь они исполнили русские танцы. Картье сделал копию украшенного драгоценными камнями воротника, который был на Нижинском в «Павильоне Армиды», и весь зимний сезон знатные дамы носили такие воротники, отделанные темным янтарем, бриллиантами и жемчугом. Представители парижского света соперничали друг с другом, стараясь оказать гостеприимство артистам. На одном из устроенных в их честь вечеров танцовщики демонстрировали свое искусство в саду среди групп мягко освещенных деревьев. Каждый день в гримерную комнату Тамары Карсавиной приносили охапки белых роз от ее поклонников. В русскую балерину влюбился самый известный парижский театральный критик; он катал ее в своем автомобиле, на сиденьях среди целой груды подушек. После одного из приемов Марсель Пруст просил разрешения проводить Карсавину до дома.
Дягилев торжествовал. Он доказал, что художественные формы, задуманные в России Бакстом, Бенуа и Фокиным, воспринимаются как чудо света. В первый же сезон русская труппа покорила Париж, его изысканную и требовательную публику. Позже Бенуа, вспоминая о тех первых представлениях, с гордостью писал: «Каждый, кто принимал участие в Русских сезонах… чувствовал, что несет всему миру все подлинно русское, все, что составляет главную его гордость: русская духовная культура, русское искусство. Не Бородин, не Римский-Корсаков, не Шаляпин, Головин или Дягилев победили в Париже, а русская культура… неповторимые черты русского искусства, его огромная убежденность, его свежесть и непосредственность, его буйная сила и в то же время необычайная тонкость».
* * *После триумфа в Париже счастливые члены «комитета» разъехались по всей Европе; Дягилев, Нижинский и Бакст решили отдохнуть в Венеции. Когда зимой 1909–1910 года они вновь собрались за огромным столом в дягилевской петербургской квартире, хозяин заявил, что после такого успеха уже невозможно удовлетвориться заимствованием постановок Мариинского театра. Для второго сезона они должны создать совершенно новые балетные спектакли.
Перед каждым членом художественного комитета, как обычно, лежали стопки бумаги и карандаш. Дягилев сидел во главе стола со своей большой тетрадью в черной обложке и по ходу обсуждения делал в ней пометки. Члены группы снова и снова высказывали идеи. Там были Бакст, полный экзотических фантастических идей, Бенуа, в котором вдохновение сочеталось с трезвостью мысли, Рерих — «сама тайна» — и Добужинский, чрезвычайно романтичный, скромный, наивный и простой. Встречи были необыкновенно плодотворными, замыслы — многообещающими, как и все, за что брался Дягилев. По словам Тамары Карсавиной, принимавшей участие в нескольких таких собраниях, невозможно представить, сколь щедра была фантазия этих вдохновенных мастеров русского искусства.