Бабка Леония лежит уже не на печке, а на широкой, удобной кровати. Окна в комнате занавешены, Марыня всхлипывает, а бабка говорит хоть и слабым голосом, но спокойно и с достоинством:
— В кладовую я заглянула, мешки и банки пересчитала. Были бы еще ксендз да Витя — ничего мне больше для смерти не надо.
— Марыня! Беги за ксендзом! — приказывает Казик.
Марыня закутывается в платок — уже зима и за окнами белеет снег.
— Так ведь ксендз этот от немцев оставшийся! — шепчет она мужу.
— Бог один и тут и в Кружевниках.
— А разговор-то у него другой, — упрямится Марыня, — как он бабке грехи отпустит, ежели он ее слов не поймет?
Казик скребет затылок, берет шапку и идет к двери.
— Возьму Каргуля, чтоб перевел. Он знает по-немецки, еще при Франце-Иосифе службу служил, стрелять учился, через чего мимо и пуляет…
— К Каргулю пойдешь? — всплескивает руками Марыня. — Без винтовки?
Оглянувшись вокруг, Казик берет на руки двухлетнего Павлика и выходит.
При его появлении на пороге Каргулевой кухни дети в панике разбегаются. Каргуль встает из-за стола, а его жена, прячась за дверью, протягивает ему винтовку.
— Не бойся, потому как я больше тебя страху полный. Послушай, Каргуль, матке моей конец пришел.
— Каждому из нас конец придет, вечно никто не живет.
— Я к тебе пришел не затем, чтоб ты философию разводил, а чтоб переводчиком у моей матери в ее последней дороге был. — Казик прижимает к себе маленького Павла.
— Да она скорей дьяволу обрадуется, чем мне, — говорит Каргуль, проверяя магазин у винтовки.
— Ей уже не выбирать теперь. Ее расчет с жизнью законченный. Она уходит. А мы-то вот останемся, так что у нас еще будет случай рассчитаться.
— Ох, уж лучше я пойду за ксендзом повторять, чем тебя тут слушать! — говорит Каргуль, направляясь к дверям.
Казик, кивнув на винтовку, кладет ему на плечо руку:
— Оставь.
— А черт тебя знает, как ты меня за мою услугу отблагодаришь, — не соглашается Каргуль.
— На эту неделю и одних похорон хватит, — обещает Казик.
Над кроватью бабки склоняется седовласый ксендз, рядом стоит на коленях Каргуль — так ему удобнее слушать, что шепчет старушка. Он переводит услышанное священнику, помогая себе жестами, когда не хватает слов.
— Wenn war deine lezte Beichte? — спрашивает ксендз.
Следом за ним по-польски шепчет Каргуль:
— Когда вы были на исповеди в последний раз?
Марыня и Казик внимательно наблюдают за их перешептыванием.
— А не обманывает Каргуль? — волнуется Марыня. — Чтой-то он на одно ее слово два по-немецки брякает?
— Старается, — поясняет шепотом Казик.
— Смотри, как бы этот диверсант не выстарался для нашей матери неба похуже, — шепчет Марыня и вдруг начинает плакать. — До чего ж она, бедная, жеребеночка дождаться хотела!..
Когда ксендз наклоняется к лицу умирающей, Каргуль встает, и тут обнаруживается, что под коленями у него все время была его винтовка.
Звонят колокола, их слышно далеко, даже на кладбище, у ворот которого останавливается повозка, запряженная лошадьми Казика и Каргуля.
Казик, Каргуль, войт и Вечорек берут на плечи маленький сосновый гроб и входят в ворота кладбища. За ними идет одетый во все черное Кекешко. Он ведет под руку Марыню, которая несет что-то, прикрыв концом большого платка.
Когда ксендз кончает положенную молитву, Казик берет из рук Марыни мешок с кружевницкой землей и сыплет горсточку земли на крышку гроба. Остальные, подходя поочереди, делают то же самое.
Вдруг, растолкав людей, у края могилы опускается на колени Витя. Казик протягивает к нему руки, но Витя отодвигается.
— Вы, тятя, уберите свои руки.
— Где Ядька?!! — кидается к нему Каргуль, но Витя снова делает шаг назад.
— А вы, пан Каргуль, не спрашивайте ни о чем, потому как мы к вам не вернемся, покамест вас с отцом только ваша злость в куче держит.
Повернувшись, Витя быстро идет между могилами, не обращая внимания на крик матери:
— Витя! Ви-ии-тя… Вернись!
Весна. Казик слоняется по двору, все валится у него из рук. Не радует его даже жеребенок, который шаг в шаг следует повсюду за матерью.
По другую сторону забора так же бессмысленно топчется по двору Каргуль. Им обоим тяжела пустота дворов, из которых ушло уже столько близких.
Казик с досадой пинает немецкую каску, из которой пьют воду куры, она с грохотом катится по цементным плитам двора. Весенний ветер забрасывает на сторону Павляков Ядькины платья, какие Каргулиха, убираясь к празднику, развесила проветриться на заборе. Казик поднимает их и, подержав в руках, вешает обратно.