— Конечно, — выпускаю я в небо очередной шарик.
— А я бы сказал — не гор то, а сильно!
Прямо мне на грудь прыгает кузнечик. Он торопливо потирает ножками слюдппкп–крылья, шевелит усиками. Я задерживаю дыхание, чтобы не испугать кузнеца, но он, словно спохватившись, расправляет крылья и пружинисто взлетает.
— Если бы я смог, я бы стал художником, чтобы когда–нибудь нарисовать такой день, — говорю я, не отрывая глаз от слепящей голубизны. — Представляешь? Тебе плохо, тоскливо, а ты взглянул на такую картину, и все изменилось.
— Веселят только карикатуры,'—безобидно смеется Алик. — Вот я в газете недавно видел — живот надорвешь. А в «Крокодиле» знаешь какие бывают? Отец говорил, что сейчас живопись свой век отжила. Нынче век кино.
— Но в кино тоже художники работают…
— Мальчишки, — обрушивается на нас голос Тамарки, — Мишка такую заводь нашел, там такие кувшинки растут, ну красотнща!
— Ну и пусть растут, — отмахивается Алик.
— Но знаешь, как там красиво! — не унимается Тамара.
— Пусть нарвет да принесет, посмотрим.
— Ну вас! — досадливо машет рукой Тамарка и убегает.
— Здесь тоже было красиво! — кричит ей вслед Алик.
«Почему было? — удивляюсь я словам Алика. — Ведь солнце осталось, небо осталось, тишина осталась». Я поднимаюсь и оглядываюсь по сторонам. Вся трава на поляне примята, словно здесь лежало стадо бизонов.
Как рассказать о вчерашнем вечере, о том, как мы вдвоем с Ольгой пошли на реку? А ребята на поляне, еще недавно близкие и хорошие, стали далекими и чужими?
Мы остановились на обрывающемся покатой песчаной насыпью берегу. Теплый, влажный и густой туман, повисший над смолянистой водой, облизывал ноги.
— В августе я уезжаю, — сказала Ольга, внимательно рассматривая пышную вату тумана, клубящегося внизу.
— Так мы все…
— Я уезжаю на юг с родителями, может быть и в конце июля.
Сердце подпрыгнуло. Быстро застучало, пытаясь столкнуть навалившуюся на него ледяную глыбу. Почему она уезжает, почему она говорит «я», ведь отныне и навеки должно быть «мы»? Мне надо ей об этом сказать. Сообщить, что отныне и навсегда мы будем все делать вместе. А я‑то дурак… Сейчас я ей скажу все прямо… Прямо сейчас.
— Тоже… я, уезжаю, я, — выдавил я из сжавшегося почти до удушья горла. Выдавил, понимая, что это совсем не те слова, и маленькие резиновые молоточки глухо застучали в тисках. — Я, — выдохнул я, — и мы.
Я не видел ее лица, но чувствовал ее. улыбку. Она улыбалась!
Моя рука, нет, теперь она была не моя, а чужая, словно одеревеневшая, потянулась к ее руке. Вот ее пальцы. Тонкие, такие теплые и почему–то тоже застывшие. Я их едва касаюсь, и по телу пробегает судорога. Перебираю один за другим се пальцы, пока не ощущаю в своей ладони ее ладонь. Ладонь оказалась очень узкой и мягкой.
Из–под ноги выскочил камень. Сорвался с обрыва. По–лягушачьи запрыгал по крутому песчаному откосу. Но всплеска не раздалось: значит, камень завяз в сырой прибрежной отмели.
— Ты поедешь с родителями? — бормочу я и ругаю свой занемевший как от новокаина язык.
— С мамой, — спокойно отвечает она. — С мамой… — повторяет она и поворачивается ко мне.
Ее ладонь выскальзывает–из моей.
— Я нарисую твой портрет, — говорю я, безуспешно пытаясь разглядеть ее лицо.
— Я уже это слышала, — говорит она и вздыхает.
— Это будет самый–самый лучший портрет в моей жизни.
— Когда? — спрашивает она, но я не понимаю ее вопроса и продолжаю:
— Я привезу из города самые лучшие краски.
— Да? Такие есть?! — изумляется она и почему–то отшатывается.
«Обрыв! Там обрыв!» — хочу крикнуть я, но только резко протягиваю к ней руки.
— Ты! — вскрикивает она и ударяет меня по ладони.
Черное лоснящееся тело Проши неожиданно появилось у ее ног. Ольга вздрогнула, сделала еще шаг назад и стала медленно, как поскользнувшийся на запорошенном катке прохожий, падать на бок, по–куриному беспомощно взмахивая руками. А затем она покатилась по склону к реке.
Я не бросился за пей, ноги размякли, похолодели, а в глаза впились крошечные горячие и острые иглы.
Она, по–кукольному разбросив ноги, сидела па песке и всхлипывала. Проша жалобно скулил и метался вдоль берега.
А я стоял на краю обрыва, стоял и смотрел на рассыпавшиеся в таком восхитительном беспорядке Ольгн–ны волосы. Мне невыносимо хотелось погладить их. Невыносимо. И поэтому я все–таки оторвал ногу от земли. Сделал шаг, затем второй. И скатился вниз.