— Точняк сама? — настороженно интересуется
Витька.
— Не трендишь? — спрашивает Мишка.
— Но я же говорю — сама дала, — горячусь я.
— Вот прямо так и дала? — спрашивает Алик.
— Конечно, — оглядываю я кажущиеся мне почему–то настороженными лица ребят. — Сказала, чтобы всех угостил. Вы же меня угощали…
— Что–о–о? — выкрикивает Алик.
— Свою принес, сам, — хохочет Виталик.
— Эй, идите сюда! — кричит играющим Мишка.
— Угощает, собирает, угощает… — давится от смеха Алик.
«Сам!», «Сам?!», «Сам?», «Сам» — доносится со всех сторон.
— Ну ты даешь! — подбадривающе хлопает меня по плечу Виталька. — Голова садовая.
— В огороде бузина, в Киеве дядька, — слышу я бормотание Витьки.
Проша начинает озираться и ворчать: он явно не понимает, что происходит. Я присаживаюсь рядом с ним и обнимаю его за шею. Пес успокаивается.
— Не обращай внимания, — тихо бросает то ли мне, то ли Проте Витька, подкармливая ненасытную утробу костра. — Здесь принято собирать клубнику самим, но не у себя в огороде.
«Поэтому ты всегда отказываешься от клубники, — хочу спросить я Витьку, — а не потому, что у тебя аллергия?» Но не успеваю. Виталик подхватывает Витькинп слова:
— Не у себя в огороде! — заходится он от смеха. —
Не у себя!
Его поддерживают разнокалиберными смешками все пришедшие па зов. Они напоминают мне нестройный хор самодеятельности, в котором каждый хочет быть солистом, но никто не хочет выделяться. Они выдавливали из себя смех и давились им. Тыкали пальцами и взглядами в корчившегося Алика и рассыпанную клубнику. В ту самую вкусную, ароматную, налитую дурманящим сладким соком.
Огонь отсвечивает на опрокинутой, сально блестящей тушке банки десятками себе подобных, но уменьшенных, перемигивающихся огоньков. Пламя наполняет гладкое брюхо бая: —;;; лилово–красным мерцающим светом…
Я ухожу оглушенный Ольгппым смехом.
Когда после прогулки с Прошей на реку возвращаюсь на Поляну, то замечаю, что ягод нет. Кровяные ягодные сгустки исчезли. От них остался еще не успевший смешаться с жестким дымом слабый запах приторной свежести. И осталось пульсирующее, извивающееся, скользкое, впивающееся в голову гриппозной болью слово «клубника».
УДАР НИЖЕ ПОЯСА
Вместе с мячом над Поляной летают, мечутся, шарахаясь от ударов, возгласы и выкрики.
Мне очень не хочется возвращаться на Поляну, но опять–таки Проша: это он тянет меня сюда. Я решаю не сопротивляться. Может быть, и зря, но оказывается — это удивительно хорошо, когда кто–то решает за тебя. Его можно во всем винить, на него сваливать— ведь пошел на поводу. Пока же я иду на поводке… У костра, как заклинатель огня, Витька.
— Садись, — кивает он мне, и я соглашаюсь, хотя поводок уже отпущен.
— Может быть, принести дров? — спрашиваю я, но Витька словно и не слышит моего, в общем–то, никчемного вопроса — рядом с костром возвышается объемистая кучка дров. Из них при желании можно сложить миниатюрную поленницу.
— Сколько ни смотрю на огонь, не пойму, живой он или нет?
— От него тепло, как от живого, — говорю я и прижимаю к себе теплую Прошину голову.
— И пищу потребляет — дрова ест. А вот потрогать его нельзя. Удивительно, — нараспев произносит Витька последнее слово.
Я отпускаю голову Проши, и он кладет ее мне на колени сам.
— Ты не обижайся на них, — кивает Витька в сторону играющих.
— Стараюсь.
— Все пройдет. Пройдет, и будет казаться, что этого не было или было, но не с тобой.
— Это, наверное, только кажется…
— У огня и у времени много общего, — произносит Витька мудреную фразу, и я пытаюсь в ней разобраться, а Витька уже рассказывает историю с исчезновением отца и заменой его какими–то приходящими в дом дядьками.
«От огня остается зола, ее можно потрогать, — рассуждаю я, — обугленные деревяшки. Это будет в будущем от настоящего. Это будет настоящее, оставшееся от прошлого. Будет и уже прошлое, которое нельзя исправить…»
Кто–то больно дергает меня за плечо. Оборачиваюсь и вижу расплывшуюся от счастья физиономию Виталика.
— Идем играть! — ои опять дергает меня за плечо. Проша удивленно вскидывает голову, и Виталик подмигивает ему.
— Нет, мне не. хочется, — неуверенно отнекиваюсь я.
— Обиделся, что ли? — удивляется Виталик и, обернувшись к играющим, кричит: — Алька! Алька! Он не хочет! Он обиделся.