Как же здорово было нырять с пирса в море! Мишка - как сейчас его помню: выгоревшие до неестественной рыжины темные вихры, белые зубы, вечно приоткрытые в улыбке, и ресницы, застенчиво прикрывающие лукавые, живые темные глаза; весь тощий, черный от загара, только попка - белая как молоко, и спадающие плавки приоткрывают сзади полосу этого молочного тела с нежными ямочками на пояснице... Мне все время хотелось потрогать эти ямочки, провести по ним пальцем и даже оттянуть резинку плавок, чтобы еще раз их увидеть, но при Светке я стеснялся, а не при Светке - тем более.
Светка была мне необходима. Без нее я сразу терялся и не знал, о чем говорить с Мишкой, только смотрел, бычась, исподлобья, набирал в грудь воздуха - и молчал. А Мишка краснел и мялся, точно ему в голову внезапно пришло что-то стыдное... Но приходила Светка, и Мишка называл ее "фрекен Снорк", и моментально откуда-то брались и темы для болтовни, и идеи для игр...
Лето пролетало быстро. Не то что учебный год - в школе время всегда тянется, тянется и тянется, и быстро летит только на перемене. Особенно если на этой перемене ты пытаешься второпях подготовиться к контрольной!
Перед учебным годом тетя Инесса приходила к нам. Учеба была не при чем, просто все еврейские мамы перебирали одежду своих детей на осень, и все, из чего дети выросли, раздавалось знакомым. Я был довольно крупным парнем, поэтому тетя Инесса приносила нам то, что было мало Борису, но велико Мишке. Иногда мне доставались чьи-то совсем незнакомые одежки, как незнакомым детям доставались мои обноски. А вот очень хорошие фирменные джинсы, которые мама специально для меня купила однажды у фарцовщиков, сильно на вырост, их пришлось ушивать, потом расшивать и ушивать заново... я носил их года четыре, наверное. В конце концов они достались Мишке. Он из них не вылезал.
- Я их надену, и как будто ты со мной, - как-то сказал он.
Я не нашелся, что ответить. Помню, что мне очень хотелось иметь что-то такое от Мишки, чтобы сказать ему: "Как будто со мной - ты". Но Мишка был почти на голову мельче меня, куда уж тут вещи-то отдавать...
Мы учились в одном классе. Нас было сорок "гавриков", болтливых, веселых, то ссорящихся, то мирящихся детей Молдаванки. Помню Сережку Акопяна - белокурого и голубоглазого, скромного высокого мальчика Димку Озерова, Райку Пепескул, с которой я сидел за одной партой, Леньку Васильченко... За мной сидел Вадик Лейзерович, юркий пронырливый мальчишка. А на последней парте - Зинка. В классе она была парией. Тихая, странноватая девочка, она сторонилась детской компании и всегда была погружена в какие-то раздумья. Ее почему-то часто дразнили, и не все были настроены дружелюбно. Бедной Зинке, как Ассоль, иногда приходилось выслушивать оскорбления, от которых ее грудь должна была ныть, как от удара - но я не обращал на нее никакого внимания, и заступиться за девчонку ни разу не пришло мне в голову.
Сейчас-то мне стыдно за свое тогдашнее молчание...
Однажды Лейзерович ляпнул ей что-то уж совсем гнусное, и тогда Зинка, вспыхнув, бросила:
- Жиденыш!
- Ах ты, сучка! - взвился Лейзерович, но Зинка злорадно повторила: "Жиденыш!"
Мишка нахмурился. Он довольно болезненно реагировал на шуточки про евреев, не говоря уж о ругани - я испугался, что он ударит Зинку, тем более, что Лейзерович взбеленился и начал швырять в нее книжки и тетради со своей парты. Нет - Мишка подошел и с силой зарядил кулаком по лицу Вадику!
- Козел, - сказал он. - Позоришь нас, - потом обернулся к Зинке и произнес: - Не все евреи такие.
- А я про евреев плохо и не думаю, - ответила Зинка, заметно смутившись.
Потом я понял: ей просто хотелось обидеть Лейзеровича так же жестоко, как он обидел ее. О том, что в классе есть Мишка и еще несколько ребят-евреев, она и не подумала.
У Светки к концу очередного учебного года появился приятель на два класса старше нее. Он приглашал ее то в кино, то на мороженое, и теперь Светка гордо шагала в школу не с нами - со мной и Мишкой, а с этим Санькой, который нес ее портфель, будто почетный трофей.
Семья Гапченко съехала от тети Инессы - им наконец-то дали квартиру где-то у черта на куличках, кажется, на Дальних Мельницах. Позже я побывал в их районе: там стояли унылые обшарпанные хрущевки, но в те годы "собственная квартира" звучало для меня почти как "личный дворец". Ну и что, что Лесин папа вкручивал лампочки, стоя на полу, а кухня была такой маленькой, что в нее не помещались ни стол, ни холодильник - последний пришлось поставить в коридорчике, заменявшем прихожую, а стол Лесин папа смастерил складной, раздвигавшийся на время обеда? Но зато это была своя квартира!