Как уже сказано выше, я не так уж скучал. Получив от Грейси кольцо, я прямым ходом отправился к торговцу спиртными напитками и напился до бесчувствия, но не до полного. Вернулся домой на своих ногах и прилег на пол отдохнуть в чем мать родила (а что? мой пол, моя кожа!), и мой сын нашел меня и бежал от этого зрелища. Это было вчера утром. Он оставил записку, что едет в Гошен повидать отца Рейчел, а оттуда вернется домой. Как видишь, я не пустился в погоню. Ему четырнадцать лет, самому впору детей плодить, поэтому мне кажется, что он сможет без большого риска пересечь штат Виргиния. Если же на сможет — что ж, я, случалось, приносил зло людям и послабее его и мне не менее дорогим.
В своем последнем письме я говорил, что собираюсь воздать за прошлое как тебе, так и Хатчу. Теперь я, кажется, воздал — ему во всяком случае. Я показал ему то, о чем сказать никогда не мог бы, — во-первых, наглядно продемонстрировал, от кого он происходит, скажем, наполовину, и, во-вторых, что я прекрасно могу обойтись без него. Он — единственное мое творение, которое имеет хоть какую-то ценность, единственный, кто может, при удаче, расплатиться с давно просроченными долгами: моими, Форреста, Евы, старого Роба. В то утро, когда он родился, я поклялся перед богом, что если они с Рейчел останутся в живых, я стану другим человеком, порядочным, положительным. Бог свою часть договора выполнил наполовину, я за свою даже и не брался. Если бы я любил этого мальчика, то выполнил бы, Мин, поверь мне — не говоря уж о боге, или о тебе, или о Рине, о Грейнджере, о Сильви.
Итак, в четырнадцать лет — гораздо раньше, чем я, — он осознал, что он сам по себе, и забыл всякую надежду (на меня, во всяком случае). И если есть на свете человек, которого я должен оставить в покое незамедлительно, думаю, что это именно он. Дед бросил моего отца, когда ему было пять лет, а Форрест умер счастливым — так, по крайней мере, казалось, — не расстраиваясь особенно из-за того, что не сложилась его жизнь с мамой, что он бросил меня годовалым, что покинул Полли без слова. А мы все пошли себе по жизни дальше, может и спотыкаясь, но не падая духом.
Согласна ли ты обвенчаться со мной в понедельник или в ближайший день, дозволенный законом? Ты просила освободить тебя, и я тебя вполне понимаю, но сейчас я трезв, как в день появления на этот свет (проснулся вчера в полдень и с тех пор не притронулся ни к чему — из того, что продается в бутылках), и знаю, что должен умолять тебя вернуться и остаться со мной до конца — неважно чьего (я имею в виду просто смерть, для себя, во всяком случае). Я не сию минуту надумал все это, Мин, и удерживал меня лишь стыд — и еще я должен был исправиться, в чем залогом у бога был Хатч. Богу понадобилось, чтобы он от меня ушел, так что теперь у меня развязаны руки, и я могу умолять тебя, сколько угодно. Прошу тебя, возьми покинутого. Я все тот же, которого ты знала столько лет, только у меня больше нет никаких причин чего-то стыдиться, на что-то надеяться, от чего-то зарекаться; единственная надежда — это на скорую встречу с тобой; единственный зарок — это остаться с тобой навсегда (может, еще лет на тридцать, если я унаследовал от своих предков не только духовные качества, но и телесные).
Сейчас я собираюсь заняться вот чем — закончить здесь все дела к пятнице (приступить к хлопотам, без сомнения, длительным, о назначении меня душеприказчиком отца, в качестве какового я смогу распоряжаться его имуществом, насчет которого он не оставил никакого завещания; затем, если мне так и не удастся убедить Полли остаться в доме, нужно будет помочь ей переехать, навесить замок на дверь и подумать немного, как поступить с домом — продать, сдать внаем, сжечь или вернуться в него); после этого я съезжу к тете Хэт, у которой тоже есть какие-то права, как мне кажется, и от нее в Гошен совсем ненадолго, лишь затем, чтобы убедиться, что Хатч добрался туда благополучно, и узнать, не хочет ли он поехать со мной домой. Это я обязан сделать ради мамы, даже если на всех остальных мне наплевать. Ну и, конечно, я и сам желаю ему только добра. Если ты напишешь или телеграфируешь «да!» на «Пансион Хатчинса», то я приеду в Роли в воскресенье к вечеру — вот только хватит ли мне талонов на бензин — и мы сможем танцевать оттуда, — хотя, собственно, кроме «да!» или «нет», сказать больше нечего, как ты еще раньше заметила.
Ты уже попыталась сказать «нет!», и я нисколько не сомневаюсь, что причин у тебя для этого было более чем достаточно, и ты ни на минуту не сомневалась, что ответ твой правилен. И все же молю тебя — измени его. Всю свою жизнь ты предпочитала говорить «да!». Продолжай в том же духе! Я ведь тоже такой и считаю, что это единственное мое достоинство — я очень редко кому отказывал. Я принес зло нескольким людям и отправил на тот свет одну молодую женщину, но кому я когда-нибудь отказывал в чем-то, кроме как тебе? Прости, пожалуйста. И позволь мне заработать прощение. Может, тебе меня на всю жизнь хватит.
Дай мне знать до субботы или не позднее утра воскресенья. Если «да», то нам придется решать другие вопросы — останемся ли мы в Роли, сохранишь ли ты свою работу, пока я подыщу себе что-нибудь. (За комнату у меня заплачено по 1 июля, и, имея на руках свидетельство о браке, я могу перевезти тебя к себе.) Поедем ли мы в Фонтейн, где я смогу преподавать в школе — если считать, что это заметано? Или отправимся в путешествие на луну в «хадсоне» выпуска 39-го года, у которого шины крутыми горками достаточно укатаны.
Хотя и не больше, чем сам
Роб.
2
Хатч не стал спрашивать дорогу, а просто пошел от автобусной станции к западной окраине города, мимо закрытых магазинов и домов, мимо моста, о котором слышал от Роба, и попал вдруг в рощу, плотно обступившую его соснами и высоким лавровым кустарником, темными, как мокрая змеиная кожа; впереди виднелась одинокая гора, даже сейчас еще — в девятом часу — освещенная закатными лучами. Он решил, что заблудился, понимал, что слабость его объясняется тем, что за все время после ухода из дома тетки съел лишь на пять центов арахиса (деньги он берег: совершенно неизвестно, чего можно ждать в Гошене, как он встретится с дедом, что почувствует на могиле матери). Но возвращаться и спрашивать дорогу не хотелось. Если он сбился с пути, можно прилечь где-нибудь под деревом, проспать до рассвета и тогда сообразить, куда идти. За последние два дня он сумел настроить себя на спокойный лад и считал, что спокойствие дано ему в награду за смелость, с какой он решил наконец сам распоряжаться своей жизнью, не подозревая, что больше чем наполовину это дар его предков и скрытых сил, которые оберегали его, а также результат дня, проведенного в одиночестве.
Вышел он сначала к слабо освещенной пристройке (сам дом был погружен в темноту), но сразу понял, что пришел куда надо. Все это хранилось глубоко в памяти и сейчас всплыло, дублируя то, что было перед глазами: дом, беседка, покосившиеся службы. В единственном тускло светившемся оконце ему почудилась фигура, движущаяся по комнате, и, поставив свой чемоданчик, он негромко окликнул: — Есть здесь кто-нибудь? — Он знал, что стены должны быть топкими, в две сосновые доски, но шагов слышно не было и никто не отозвался.