«Земная оболочка» — роман безошибочно «южный», хотя в нем нет ни кричащей живописности, ни взрывчатых страстей, ни специфически «южной» готики — тайн, ужасов, насилия, жестокости. Не впадает Прайс и в застарелый грех «региональной» литературы или бытовавших когда-то школ «местного колорита» с их поверхностной, пусть даже красочной бытописательностью, этнографичностью и неизбежным в результате провинциализмом. Однако за внешней ровностью, неторопливостью и, пожалуй, даже старомодностью ощущаешь напряженную атмосферу нравственного беспокойства, которая известна по произведениям Фолкнера и Уоррена.
Обликом, речью и психологией герои Прайса принадлежат своему времени и месту. Форреста Мейфилда американские критики расценили как личность весьма характерную. Потомок бедных белых (у деда были два раба да пара собственных рук), он прилежанием и трудолюбием, без колледжа, выбился в учителя, овладел старой европейской культурой, усвоил тонкие понятия о чести — вполне в духе просвещенного «Старого владения» — так называется штат Виргиния, — давшего Америке Джефферсона, Вашингтона и других ранних президентов. Что до Евы, то и дожив до седин, она останется своенравной провинциальной девчонкой из «смоляного штата» — когда-то из Северной Каролины поставляли смолу для постройки судов. О таких, как она, говорят: себе на уме.
Все персонажи романа произрастают, так сказать, на родной, исконной почве. Чувство места — редкое качество в сегодняшней американской прозе, где доминирует оторванный ото всего иронично-холодноватый человек без корней. «Все мы — перемещенные лица в отношении чувства места», — выразился один рецензент, имея в виду книги Беллоу, Хеллера и других писателей; их дом — там, где остановится взгляд и мысль автора.
Вместе с тем Прайс извлекает из своих характеров и ситуаций нечто такое, что решительно выводит их за локальные рамки.
Интерес к людям, населяющим роман, в немалой степени объясняется тем, что автор предоставляет им максимальные возможности словесного самовыражения. В книге Прайса много и охотно говорят — иные критики на этом основании усмотрели тут даже сходство с русской классической прозой, в частности, с романами Достоевского. Говорят по всякому удобному случаю, днем и ночью, дома и в пути, с самыми близкими и с первым встречным. Нередко это не обычные диалоги, а разговоры-воспоминания, разговоры-выяснения, излияния, исповеди. Люди прямо-таки жаждут, чтобы их выслушали. Не так часто попадаются книги, где герои произносят такие длинные монологи, а будучи на расстоянии, обмениваются такими обстоятельными письмами, каковые и составляют значительную часть текста.
Бросается в глаза еще одна уникальная особенность поэтики романа: его герои сплошь и рядом видят сны — странные, чудесные, кошмарные. Сновидения так же переживаются ими, как и явления внешнего мира, и служат дополнением и коррективой к их нравственно-психологическим установкам и сознательной активности.
Широко прибегая к воспроизведению сновидений героев, писатель не впускает в книгу мистику и чертовщину. Напротив, мы получаем дополнительную возможность заглянуть в эту затемненную область человеческой психики. Сновидные образы связаны с механизмом памяти и, следовательно, фрагментарно отражают действительность. С другой стороны, возникая за порогом сознания, иные из них сопрягаются с самыми потаенными побуждениями и эмоциями, носят фантастический характер и, как правило, не поддаются рациональному объяснению. Многие сновидные сюжеты в романе косвенно и причудливо соотносятся с «реальными» ситуациями, хотя в одних случаях такая перекличка очевидна (сон в руку!), в других — гадательна. Пытаться же досконально толковать сновидения героев «Земной оболочки» — все равно что уподобиться простодушной негритянке Делле, которая держит на комоде сонник.
Дополнительные трудности проистекают из-за многозначимости английского слова dream, а им писатель оперирует очень часто, может быть, слишком часто, даже ввел в название второй книги. В английском dream заключено такое содержание, которое в русском передается целым спектром понятий: сон (как состояние), сновидение, выдумка, фантазия, греза, мечта, желание, осознанное стремление.
Сновидение — это иллюзорное осуществление вытесненных желаний, — утверждал Фрейд. Прайс как бы снимает узкоклинический аспект этой ходовой формулы, гуманизирует ее и переносит акцент на иллюзорность осуществления желаний во сне. У его героев достаточно причин, чтобы искать забвения в грезе: реальная жизнь бывает тягостна и безрадостна. Но отключение от раздражителей внешнего мира — временно, пробуждение к действительности неизбежно. Они думали, что «имеют право на исполнение желаний», — если воспользоваться меткой репликой прайсовского персонажа. Но «желания — это мечты, сказки, которыми люди тешат себя… а не приказ, которому обязан повиноваться весь мир».
Сталкивая жизнь во сне и жизнь наяву, Прайс опосредствованно подходит к томе утраченных иллюзий в ее специфическом варианте — недостижимость «Американской мечты».
Монологи, эпистолы, сновидения… Автор прибегает к столь традиционным, если не сказать архаичным, способам повествования как раз для того, чтобы самой формой романа оправдать его замысел — изображение живучести прошлого, прочности памяти. С другой стороны, эти художественные средства сообщают произведению многоголосие и многозначие, каковые считаются непременным признаком современного развитого романа. Прайс нередко остается в тени, отказываясь от позиции всезнающего и полновластного распорядителя судеб героев. Он предоставляет эту роль времени — опять-таки в согласии с природой хроникального повествования.
«Философия» романа, его общая объективная идея складывается, таким образом, из частных, субъективных «правд» по мере накопления разноречивой художественной информации.
…Что побудило Еву покинуть родное гнездо и бежать с человеком вдвое старше ее? Банальный ответ: «любовь» или «по молодости — по глупости» — и отдаленно не передает сложность мотивов этого шага, не до конца осознаваемых ею самой. Причины раскрываются постепенно, и заключены они, как выясняется, не столько в характере Евы, сколько в характере взаимоотношений в семье, а те, в свою очередь, тоже ведь сложились не вчера и не на пустом месте.
В двенадцать лет, едва почувствовав себя взрослой, Ева остро ощутила какую-то одинокость и, как скажет потом, «застыла в горе». Не то чтобы она была лишена тепла родительской любви, но внимание и заботы старших казались несносными. Евино сердечко рвалось к самостоятельности и свободе. Вот и вышло, что Форрест, обходительный и умный Форрест, вырос в ее глазах, стал едва ли не желанным даром судьбы. Ее влекло к нему уважение, девичье любопытство и догадка, что именно она нужна этому «взрослому» и чуточку грустному мужчине.
Целомудренный Форрест со своей стороны тянулся к юной хорошенькой сметливой Еве, потому что долгие годы жил отгороженным от других и изголодался по какому-нибудь близкому существу. Он с детства узнал безотцовщину — беспутный родитель бросил семью, рано пережил смерть матери и узнал всю меру неприкаянности в доме зятя.
И вот здесь, в Брэйси, где молодые могли бы неплохо устроиться, оказывается, Ева бежала не К кому-то или чему-то, а ОТ чего-то, и это что-то цепко держит молодую женщину невидимыми нитями. Больше того, оказывается: постылый родной дом тянет ее назад. Тянет, несмотря на радушие вдовой золовки, на нежность мужа, несмотря на крохотного Роба, которого она родила, потеряв столько крови и сил и едва не поплатившись жизнью. Жена и мать, Ева все равно чувствует себя «девочкой, соскучившейся по дому». Вдобавок удар: не перенеся дочерней «измены», отравилась мать и оставила горькое, обидное, верно рассчитанное на то, чтобы нанести рану, письмо-проклятие: «Я не хочу жить на свете, где есть место нравственным уродам, подобным тебе».
«Нормальный» выход из положения: вернуться в Фонтейн с мужем и ребенком — исключен. Кендалы по-своему правы, усматривая в зяте причину несчастий. Писатель создает трудную, но отнюдь не выходящую из повседневного ряда ситуацию, которая как бы сама собой сложилась из отношений хороших в общем-то людей. Он ставит героиню перед тяжким выбором, таким тяжким, что она и не подозревает.