Вероятно, чужому лицо Христофорова, с расширенными синими глазами, вниз свисающими длинными усами, курчавою бородкою, лицо невидящее и отчасти детское показалось бы несколько полоумным. Но таков уж был он, не другой. Принять его, или над ним смеяться, дело взгляда.
Когда же он вернулся в чайную, где Ваня и Панкрат Ильич сидели на завалинке, на солнце, и молча курили, Панкрат Ильич сказал, бросая в лужу свой окурок:
— Ну, вовремя вчера заночевали… Прямо вовремя.
— А что такое? — спросил Христофоров.
— А то, что впереди нас ехал мужик курловский, да запоздал, хотел до выселков добраться…
— Ну?
— На дороге лужу позабыли?
— Этого мужика, — спокойно сообщил Ваня, — нынче привезли сюда убитого.
Так как дорога портилась, двигались медленно. Вести доходили все плохие — под Москвой сплошь заставы, провезти ничего нельзя. Надо «потрафлять» проселками, лесами, на глухие деревушки, может и удастся. И решили ночевать в Дудкинских Двориках, в версте от шоссе, откуда и начать завтра утром объезд.
В Дворики добрались засветло. Остановились у портного, приятеля Панкрата Ильича. Худой, в очках, жилетке и в калошах на босу ногу, похожий на полуобщиланного петуха, он вышел на крылечко своей хаты, приложил руку к глазам, закрываясь от низких лучей солнца.
— A–а, Панкрат Ильич, здравствуй, — запел он тонким, носовым голосом, — куда, миляга? Не в Москву ль? Али в большевички записываться собрался?
— Насчет большевичков, Антон Прокофьич, я уж подожду, покеда ты прошение подашь да в председатели выйдешь, а уж мы, значит, за тобой, в затылок… Это же мои попутчики, люди хорошие.
Отпрягли лошадей, задали корму, в душной, но довольно чистой и гостеприимной избе Антона Прокофьича забурлил самовар на изрезанном ножами столике, Христофоров угощал крутыми яйцами, медленно двигалась баба хозяйка, и в маленьких окошечках краснел закат.
Спать было еще рано, в избе душно. Закусив, Христофоров предложил Ване пройтись.
Золотисто–огненное облачко стояло над осинником, густо забравшим скат к речке. Ваня с Христофоровым прошли мимо амбарчика, взяли с дороги вправо, по обсохшему откосу, и спустились к той лощине, над которой Дворики стояли. Пахло сыростью, непередаваемой лесною прелестью. Тропинка привела их к завалившейся ветле. Сзади слегка курились Дворики, виднелись избы, погреба, овины. Милый вечер, тихий вечер наступил и замлел.
— Ваня, — сказал Христофоров, — вам, должно быть, показалось странным, что я повел вас гулять.
— Отчего же, Алексей Иваныч, — в избе воздух тяжелый.
— Ну конечно. Но не одно это. Мне, во–первых, вообще приятно, когда вы со мною…
Ваня улыбнулся.
— И второе — что вам слушать разговоры, грубые слова, брань, когда вот есть природа, красота, весна. Давеча вы не захотели идти со мною в церковь, и напрасно. Ну, теперь тоже, в своем роде, храм, им полюбоваться тоже не мешает.
— Что же вы находите во мне такого интересного? — спросил Ваня. — Вы вот мне даете книги, и меня учите, рассказываете о других странах, другой жизни, водите с собою на прогулки, а ведь я простой мещанский малый, мой отец торговец… Что такого вы во мне заметили?
Христофоров сел на пенек. Кругом была мелкая поросль: осинник, березняк, ниже, к речке, белел еще снег в ивняке и ольхах. Ваня прислонился к куче хвороста. Из-под него выскользнула узенькая ласка, точно змейка, и исчезла. Пахло терпко–горько и очаровательно — свежесрубленным деревом. Христофоров вдруг вытянул шею.
— Тс–сс…
Верхи осин за речкой, подымавшихся по взгорью, дымно розовели. А внизу уже ложился сумрак. В тихом воздухе с легким дыханием близкого снега, но с пронзительной горечью весны, раздалось дальнее таинственное хорканье.
И вот, за тонкой сеткою осин, летя над речкою и низиной, появился и сам тайный обитатель этих мест. Длинноносый вальдшнеп тянул на заре, насвистывал, нахоркивал вечный призыв любви, верное указание весны. Налетев близко, вдруг увидел людей, трепыхнулся, сделал пол–оборота и на крепких, но упругих крыльях, разрезая длинным носом зарумянившийся воздух, полетел дальше.
Христофоров засмеялся.
— Нас увидел! Что за зоркий глаз! Я прервал вас, Ваня, потому что очень люблю это, весенний вечер, тягу…
Он достал из старенького портсигара на закурку табаку, стал свертывать его в бумажке между пальцев.