И с чувством облегчения и возбуждения уселся Христофоров в розвальни, навсегда бросая неприветные места. Панкрат Ильич туго стянул поясом тулуп, напялил шапку, вид имел серьезный. Проходя мимо розвальней Христофорова, сказал кратко:
— Мешкать нечего. Ванятка, подгоняй кобылу. Ночевать будем у старика. Больше и негде.
Сам сердито стеганул мерина, погнал его вниз под горку, по лужам и ухабам распустившейся дороги. Ветер стал бить прямо в лицо. Заря уже угасала, небо становилось все темней, а ветер, сырой, порывистый, не унимался, гремел где‑то железным листом, свистел на мосту, рябил лужи и ломал льды на реках. Самый развесенний ветер. Христофоров чувствовал, что теперь надо просто дремать и терпеть, надвигается сумрак и ничего не увидишь, ничего интересного нет, а ночлег уж в Москве… Он там не был давно, кой о ком знал, кой–кого уже нет. Что ж, с Москвой много связано, но теперь идет новое, вот частица его даже здесь, на облучке розвальней. И вместо того чтоб дремать, он вдруг спросил, из глубины своей шубы, негромко, приветливо:
— Что же Ваня наш невесел, что головушку повесил?
Ваня обернул свое приятное лицо, слегка обветренное, еще гуще загоревшее от дней дороги, улыбнулся.
— Я не повесил, Алексей Иваныч. Слава Богу, едем, поскорей бы только уж… Темноты заставать не хочется. Здесь, под Москвой, места неспокойные.
«А сам какой покойный, — подумал Христофоров. — Вот вам и Россия. Уж чего страшнее время…»
— Ваня, неужели вы вчера совсем не поняли… о голубой звезде?
Ваня удивленно на него взглянул.
— Я так не говорил. Для вас я даже очень понял. Я хотел сказать, что это не для нас. Я ведь простой, Алексей Иваныч, мещанский сын. Люблю, так уж люблю, не люблю — кончено.
— Ну, тоже не совсем простой…
Помолчали.
— Вы очень рано взрослый, очень скрытный, очень сам с усам…
— А вот вчера наболтал? — хмуро сказал Ваня.
— Почему вам это неприятно? — спросил Христофоров тише, с некоторой глухотою в голосе. — Ну, вы сказали о своей любви. Но я ваш друг, ведь я же не болтун, что вы доверили, то и не выйдет…
Ваня вздохнул:.
— Конечно. Все‑таки, нет. Ослабевать не надо. А вчера я ослабел.
Стало совсем темно. Кобыла шла покорно, следом за Панкратом Ильичом. Ваня не правил. Оба думали о чем‑то и молчали.
На одном спуске Панкрат Ильич приостановил мерина, вылез и подошел к спутникам. В темноте, направо, чуть светился огонек.
— Ну вот, Ванятка, видишь этот дом? Скоро подъедем… Это так тут… Постоялый двор. Только не остановимся. Жулье разное. Местечко паршивое, последнее под Москвой. Дорога вниз спущается, и вроде бы ложочком, а там мост. И так что у нас слышно, в этом‑то трактире собираются, присматривают, чем бы поживиться. Ну вы и поглядывайте.
— Есть, — глухо ответил Ваня. — Знаю.
Панкрат Ильич молча тронул предохранитель браунинга. Пошел к своим розвальням.
Сквозь мглу, черноту ветра огонек стал ярче. Скоро выдвинулся и самый дом — одиноко стоял при дороге, двухэтажный, будто трактир. У фонаря лошадь в пошевнях. В нижнем этаже чайная, сквозь тусклое оконце видно несколько человек.
— Они самые и есть, — шепнул Ваня.
За домом, по откосу, начинался лес, и спускался вдоль дороги ниже. Ветер гудел в нем. И вокруг была глубокая пустыня.
— Ваня, почему вы сказали: знаю?
— А я и правда знал, Алексей Иваныч, мне еще в городе говорили. Я вам не сказал… не хотел тревожить, — прибавил он сдержанно.
Панкрат Ильич пустил мерина полной рысью, Ваня тоже хлестнул кобылу. В темноте розвальни быстро покатили вниз, иной раз шли враскат, стукались разводами о край дороги, кренились, а потом чиркали полозьями по земле и все летели.
— Не беспокойтесь, — шепнул Ваня, — в случае чего я буду вас оборонять.
Христофоров слегка пожал его руку.
— И у вас револьвер?
Ваня слегка приник к нему, толчки саней как будто бы тесней сливали их, голосом сдавленным и почти страстным он опять шепнул:
— Нет. Финский нож. Ежели на вас — зарежу…
Христофоров поднял воротник шубы, левой рукой крепче держался за развод. Справа он чувствовал напряженное, ставшее нервным и электрическим тело Вани. Ветер свистал, сбруя моталась, чересседельник танцевал, хомут наезжал кобыле на уши, но, увлекаемая меринком, она взволнованно, сама не зная как, неслась вниз все быстрее. Ваня дернул вожжами, она тяжело заскакала. «Да, не выдаст, — проносилось в голове Христофорова. — Да, Ваня молодец…»