Увидев ее, Аркадий Иваныч слегка смутился, запахнул ворот рубашки. Но по всему лицу, как ветерок, пронеслось дуновение удовольствия: приятно было ее видеть, Анна заметила это. Привычным своим докторским взглядом заметила и Марья Михайловна, но другое: потускневший цвет его лица, вялую руку, припухлость под глазами. Разумеется, виду не подала, что заметила. Но в добросовестном сердце, тоже чужими лекарствами уж пропитавшемся, все это сложила.
Она села рядом, заняв почти все кресло. Докторский запах медленно и неукоснительно распространялся от нее. Аркадий Иваныч взял ее руку, наклонился и осторожно поднес к губам. Поцеловав, не выпустил, продолжал слегка гладить.
— Теперь надо нам заняться здоровьем, поговорить и поисследовать вас, — сказала Марья Михайловна и спокойно отняла руку.
Анна вышла. Аркадий Иваныч продолжал смотреть на приезжую тем же ласковым взором — Марья Михайловна отлично все это знала, но в теперешней обстановке даже не улыбнулась.
— Точно выпил хорошего вина. Знаете, глоток Марго…
Марья Михайловна вздохнула.
— Глотков было достаточно. Столько глотков, — прибавила, вновь всматриваясь в нездоровое тело его руки, — что и за нашим братом пришлось посылать.
Анна не входила. Исповедь телесных слабостей протекала без нее. Лишь часть того, что в нем происходило, мог рассказать словами этот длинный человек. Знал только следствия: ночью тяжко дышать. Там‑то больно. Пухнут ноги… Марья же Михайловна прохладными, бесстрастными глазами точно бы производила сыск. В этих почти девических глазах была невинность, как бы равнодушие — они и открывали ей тайну тела немолодого мужчины, в безразличии, лишь легком вздохе.
Анна стояла в столовой, прислонившись лбом к стеклу. Метель лепила неустанно. Теперь почти уж ничего нельзя было разглядеть в ее вихре — иной раз мелькали мчавшиеся куда‑то, простираемые мучительно ветви березы, потом опять тонули в сухом молоке. Овчарка прокатилась по дорожке с раздутым, патлатым хвостом. Анна упорно рассматривала нараставшие хлопья на стекле… «Умирать будет, так без женщины не помрет…» Снег налипал и вкось, и прямо. Звезды сливались, образуя почти сплошной узор, сквозь который сочился белесый свет. «То говорит, что хочет все по–хорошему, по–Божию, а то и больной…»
Анна резко оторвалась, подошла к двери, за которой было тихо. Вот он слегка застонал. Кровать скрипнула. «Покойнее, так, хорошо. Тут болевых ощущений нет?»
Анна затихла. Вой метели, чуть приоткрытая дверь, сдержанные голоса и все это простое, столь обычное дело представились необычайно жуткими. Холодноватая струя, тянувшаяся от окна, почувствовалась ледяной. «Он тяжело, он очень тяжело болен. Как у них тихо…»
Она отошла, села к столу. Подперев голову руками, уставилась на висевшее на стене деревянное блюдо с резною головою оленя. Бледный отсвет лежал на его узкой мордочке, на рогах. Глаза были полузакрыты. Мертвенная скорбь в них. «Какая я дрянь, какая дрянь!» Анна хлопнула рукою по столу.
Когда через несколько времени Марья Михайловна вышла из кабинета, ее поразил вид Анны.
— Что вы?
Анна пыталась что‑то сказать, но не особенно удачно. Голубые же глаза Марьи Михайловны были, как всегда, покойны.
— Где бы мне вымыть руки?
Анна покорно повела ее в свою комнату, покорно лила из кувшина воду. Марья Михайловна сбоку на нее взглянула ровным, фарфоровым взглядом.
— Вы ему близкий человек?
— Да. Я теперь тут живу.
Марья Михайловна неторопливо хрустела мокрыми руками, потом вытирала их полотенцем. В ее коротко стриженных смоляных волосах, в этих белых руках, не знавших греха, во всем полном теле было нечто подавлявшее. Анна задохнулась.
— Вам придется с ним много… повозиться.
— Какая у него болезнь?
— Нефрит.
— Это что значит?
Марья Михайловна объяснила. И прибавила, что ему надо делать ванны. Анна вдруг перебила:
— Он умрет?
— Нет, почему же… при хорошем уходе вполне излечимо.
Анна замолчала. Ванны нет, о чем же говорить?
Остаток дня она безмолвно действовала по дому, но мысль о ванне не оставляла. Где бы достать?