Матвей Мартыныч стал задыхаться.
— Захотел меня ласкать…
Анна поднялась, потянулась. Легкая судорога прошла по ее сильному телу. Она прижала к себе Матвея Мартыныча, потом легко и равнодушно оттолкнула.
— Анночка…
— Давай вещи собирать, — сурово сказала она. — Чего разнежился?
И, сняв с себя шубу, тщательно стала укладывать ее обратно в сундук.
— Ну как, Марточка, как и–съездила? — спросил Матвей Мартыныч.
— Ничего. А ты что делал?
— Так, того–другого по хозяйству… Вот мы с Анночкой немешаевски вещи перебирали…
Марта взглянула на него внимательно. Он отвел глаза, поспешно продолжал:
— Мы сундучок вниз поставили, у подвал… Как там посуше, то мы и поставили. Да, ты знаешь, Марточка, жмыха у нас маловато там… и прямо маловато.
Разговор этот происходил на дворе, когда Матвей Мартыныч отпрягал лошадь. Вот он снял с нее хомут, шлею, накинул обратку и повел в стойло. Марта не отходила от саней. Потом пошла в кухню и через несколько минут вышла с ключами и зажженным фонарем. Облака тьмы уже сгущались. Она встретила Матвея Мартыныча около подвала.
— Ты куда?
— Пойдем, поглядим, сколько жмыха.
— Я же ведь и–сказал, что мало. Мне придется опять в Гавриково ехать.
— Пойдем. Я хочу посмотреть, как вы там сундук убрали.
Звук ее голоса показался Матвею Мартынычу странным.
— Да что убрали… так и поставили.
Но Марта, держа перед собою фонарь, уже спускалась по лесенке. Тогда и он за ней направился.
— Я сегодня у докторши Похлебкина видела, — сказала Марта, когда они спустились. — Он прямо говорит: никакой нет возможности вас отстоять. Как вам угодно, а на днях нагрянем, и чтобы свинухов ваших ни слуху ни духу.
— Так прямо и сказал…
— Так и сказал.
Матвей Мартыныч помялся.
— Значит, опять надо у город ехать, ну, уж теперь к Ивану Кузьмичу, долларов с собой заберу, что тут поделаешь…
— Жизнь проклятая, — сказала Марта. — Для чего старались? Только болезнь себе нажила, за свиньями за этими… Вещи! Ну где же тут вещи оставлять? Надо еще куда‑нибудь прятать. Сюда, понятно, с обыском в первую голову придут.
Подойдя к сундуку, Марта остановилась. На земляном полу, несколько вытоптанном в этом месте, валялся носовой платок. Марта нагнулась и подняла его. Она вдруг побледнела.
— Это Аннин платок.
Матвей Мартыныч как‑то неверно двинулся.
— Должно быть, что и обронила Анночка…
Марта опять нагнулась, стала фонарем освещать пол.
— Вы тут сидели… Вы тут вдвоем сидели, — сказала она глухо. — Что вы…
Матвей Мартыныч встрепенулся. Виноватые глаза, перебегавшие от свеклы к жмыху, решили дело. Лицо Марты мелко задрожало.
— Я больная, мне, может, операцию будут делать…
— Марточка, да что ты… Ну мы просто тут присели, потому что были от сундука уставши.
Марта поднесла фонарь к носу мужа, еще раз увидела его презренные, как ей казалось, глаза совсем вблизи — и плюнула ему прямо в лицо.
Матвей Мартыныч охнул и откинулся назад.
Было около пяти. Дымно–сырой день, снежинки слегка перепархивали. Близилась свинцовая синева сумерек. Анна лежала у себя на постели. В беловатой мгле комнатки с левой стороны окно струило последние дыхания дня. В их смутности, млечном тумане можно было еще рассмотреть справа, над кроватью, фотографию человека с длинными усами, еще можно было прочесть загробные слова: «Анне, на вечную память». Но вот–вот все это будет замыто ночью.
Оцепенение владело все эти дни Анной. Она даже меньше работала. И сейчас — вовсе не в урочный час лежала в своей комнатке. Она бессмысленно смотрела в окно. Там виднелись верхушки яблонь да снег, дорога вдоль сада, по ней уехал Матвей Мартыныч в город, за жмыхами и в последней попытке отстоять свое добро. А сейчас кто‑то едет сюда. Где теперь Матвей Мартыныч? Верно, разглагольствует где‑нибудь в городе, доказывает. Может, чаек тянет с блюдечка. Вспомнив подвал, Анна слегка потянулась, так что скрипнула даже постель. Потом легкая улыбка прошла по ее лицу. «Медвежатина… неужели и таких любят?» Но она помнила его объятие, и в улыбке ее была и насмешка, и сочувствие. Душевно ей было все равно. Ее повелитель, со своими длинными усами, начинал уже тонуть на стене в сумерках. Но в темной глубине тела был и теплый ответ. «Дрянь я перед Мартою, или не дрянь? — подумала она. — Ведь не я же к нему лезу… да и что мне в нем!» Но ей все‑таки нравилось, вечным, неистребимым чувством женщины, что она им владеет.