— Неси-ка уголек из горна. Покурим, чтоб слаще жилось. А этот чей же такой?
— Он с хутора Дупляновского, — поторопился с ответом Костя, услужливо подсовывая под самый нос кузнеца тлеющий уголек.
— А ты молчи: не тебя спрашивают. Так чей же ты? — опять обратился Зотей к Петьке. Мальчику понравилось, что суровый с виду кузнец хочет говорить именно с ним, ободрился, осмелел:
— Сторожев я. Петька.
— Дарьин, что ли?
— Ее.
— Похож. Зачем же ты пришел?
— Костя вот сказал, работа-де тут есть. Вот и пришли мы.
Петька с таким усердием качал мехи, что по его лицу ручьями катился пот. Деревянный рычаг жалобно скрипел, а изношенные мехи тяжело вздыхали, будто старая, разбитая лошадь. Петька с замиранием сердца смотрел, как в горне бьется ослепительно яркое пламя. Оно напоминало непокорную жар-птицу, которую поймал и крепко держит Иван-царевич.
Тяжелый и плечистый дядя Зотей ловко поворачивался от горна к наковальне, бросал добела раскаленную полосу и быстро ходил по ней увесистым молотком. Железо сердито брызгало искрами и окалиной, но податливо гнулось и мялось.
От горна и железа под черным потолком кузни было светло и жарко. Жаром дышало и задубевшее безбровое лицо кузнеца, а прокуренные усы его, в желтых подпалинах, тоже, казалось, ядовито лизнул огонь. Петьке все время чудилось, что Зотей, этот большой человек, с молотком в ржавых руках, сам вынут из горна и откован из цельного куска железа.
Петька с первого дня полюбил Зотея Егоровича. На его поручениях он готов был сломить голову, во всем подражал кузнецу и, если что-нибудь не получалось, так же, как Зотей, ругался:
— Ах ты, блин.
Мальчишка, конечно, раньше всего поспешил походить на кузнеца внешне, поэтому всегда пачкал лицо угольной пылью, и у него блестели зубы да счастливые глаза.
Дарья заметила, что сын ее пропадает из дому с самого утра. Когда он возвращался домой поздним вечером, его невозможно было отмыть даже горячей водой. О кузнице Петька молчал: боялся, что мать запретит ему бывать там. Но однажды, выбирая из кучи железного хлама, сваленного в углу кузницы, гайки и болты к боронам, он увидел в открытых дверях мать.
— Здравствуй, Зотей Егорыч, — поздоровалась Дарья. — Мое-то чадо у тебя, видать, пасется день-деньской.
— Тут, Дарья Яковлевна, тут. Здравствуй. Мальчонка больно хороший, пра-слово. Ты не бранись. Он, знаешь, к делу льнет прямо сердцем. Вострый мальчонка. Значит, пусть и присматривается.
— Да я ничего. По мне, пусть. Знать мне только хотелось, где он бывает. Днями я на работе. А ведь сердце болит, с тобой он тут — и хорошо.
И Дарья ушла. А вечером, отмывая Петьку от кузнечной пыли, не бранилась. Черствые руки его, в ссадинах и порезах, бережно смазала салом и ласково попросила:
— Ты бы берег руки-то. Гляди-ка, они все у тебя изранены. — И, стиснув чистые, помягчевшие кулаки сына в своих теплых ладонях, с тихой грустью прибавила: — Отцовские руки-то, Петька. Крепкие.
VIII
Будто захлебываясь от волнения, с перебоями звенел коридорный звонок. Рабочий день в институте заканчивался.
Мужчины без видимой поспешности, но и без лишних слов свертывали чертежи, закрывали ящики своих столов и солидно покидали кабинеты. Женщины по звонку хватали рассованные по углам авоськи, хозяйственные сумки, торопливо пудрились, подкрашивали губы и бежали на Пристанскую улицу, где в Карагае сосредоточены самые крупные магазины. Институт пустел.
В лаборатории судоходства дольше всех задерживалась Зоя Яковлевна Вигасова, старший научный сотрудник.
Оставшись одна, она доставала из своей молочно-белой сумочки серебряную пудреницу, медный, под золото, патрончик с губной помадой и круглое зеркальце в перламутровой оправе. Затем долго рассматривала свое лицо в зеркале, усердно двигая тонкими выщипанными бровями.
Вигасовой за сорок. Она худа, плоскогруда, с тонкой длинной шеей. Синие морщинистые мешки под глазами, маленький острый подбородок и тонкий хрящеватый нос делают лицо ее старообразным и больным. Зато одевается Зоя Яковлевна по самой последней моде. Ее платья сшиты из дорогих добротных тканей. Но и одежда не красит ее. Все на Вигасовой будто с чужого плеча.
— Умирает на ней любая вещь, — заметил как-то лаборант Карамышев. — На мою бы Дуську это надеть. Алмазиком бы она прокатилась по Карагаю.
Зоя Яковлевна проходила по улице, прямая и гордая, ни на кого не глядя.