— Дядя Костя прицельно метит: за скотиной не обленишься. И пойло станешь носить. А то как? Но куда выйти, можно и другие пимы надеть. Я, дядя Костя, служил и тоже смекал в город: невеста моя невзлюбила деревенское житье, отравилась, видать, покосом да хозяйством. А мать пишет и пишет: справное-де житье в деревне. Я до работы, дядя Костя, въедливый. В городе как? Свое отбарабанил, и домой. А что дома делать? А кабанчик, хозяйство то есть, завсегда даст работенку. Корова, она тебя — если что — во хмелю поднимет. Иди. Корми. Управляй.
Степка прикончил вино в своем стакане, и у него все мысли куда-то вдруг провалились. Он ясно сознавал только одно, что сладкий разговор о хозяйстве надо продолжать, но не мог уловить в памяти, на чем остановился. Дядя Костя с пытливым молчанием слушал Степку, и хозяйка, доверяя вниманию дяди Кости, тоже решила слушать.
— Вот так все и выходит, — не зная зачем, к чему сказал Степка и неожиданно наткнулся на знакомое: — Старшина Пищенко был в нашей роте. Каждое утро: Подъем! Одеть шинеля! Выходи строиться с вещами. Проверит мешки, выгребет у меня гвозди, железки, шурупы. И отломит два наряда. Дурак — мне только того и надо. Всем увольнение, а я печи топлю в казарме. Пол мою. При деле — как ни скажи.
— Ишь ты какой. А гвозди-то, к слову, зачем? — спросил дядя Костя, уже совсем не скрывая своего интереса к солдату.
— Да ведь без гвоздя, дядя Костя, мишень на стену не повесишь. А ежели он валяется, гвоздь-то?
— Ишь ты, — опять восхищенно сказал дядя Костя: — А правда твоя: без гвоздей да гостей дом не стоит.
— Ведь кулацкая он натура, дядь Костя? — спросила хозяйка, нетерпеливо ожидая сурового приговора Степке.
— Чистой воды кулацкая.
— Так плохо это, дядя Костя, или хорошо?
— Так ведь как сказать, плохо или хорошо, — вдруг заважничал дядя Костя, выпрямился, обеими руками за кромку стола взялся: — Лентяй да неработь кулаками не станут. Вот и суди теперь.
Дядя Костя внезапно умолк, насторожил ухо, стоячие глаза его совсем остолбенели, но по губам пошла улыбка, и глаза опять ласково замигали.
— Идет, кормилец, — сказал он и, не переставая улыбаться, зашаркал своими грубыми портянками в прихожку, говоря оттуда: — Добрые люди так сказывают, слышь, солдатик? — Добрые люди так сказывают: домашняя копейка лучше заезжего рубля.
— Дядь Костя, ослышался ты? Чего засобирался?
— Он, Надя, со станции вышел, так я его учуял, — отвечал дядя Костя, опять пыхтя и кряхтя над сапогами.
Дядя Костя ушел. Хозяйка, проводив его, вернулась к столу и ласково поглядела своими веселыми, текуче-пьяненькими глазами на Степку:
— Дядь Косте ты, видать, угодил своими кулацкими разговорчиками.
И в словах и в голосе хозяйки Степа ясно уловил какое-то скрытое признание, и то неловкое чувство, которое он испытывал, ожидая встречи с Нюркой, вдруг исчезло. А хозяйка, будто и в самом деле высказав свое тайное, сокровенное, однако, очень необходимое высказать, умолкла, принялась убирать со стола.
Степка нечаянно глянул на девочку и поразился ее изменившимся личиком: округлые щеки у ней пунцово горели, губы были плотно подобраны, маленькие глазки налиты блестящей слезой. Девочка упрямо, с немой мольбой и укором глядела на мать, а та убирала со стола и, казалось, не замечала ее. Но по тому, как она сердито и резко двигалась по комнатушке, рассовывала посуду по полкам шкафа, Степка понял, что между дочерью и хозяйкой происходит только им понятный разговор без слов. И верно, едва заслышался шум еще далекого поезда, девочка вдруг укрылась одеялом и заплакала, а мать топнула на нее ногами и сразу начала кричать:
— Замолчи, дрянь. Только покажись мне. Покажись только…
Девочка затихла. Мать, постояв, прислонившись спиной к боковине печи, вдруг закусила губу, круглый подбородок ее заострился и дрогнул. Женщина присела на кромку кровати и, стремясь не показывать своего лица гостю, всхлипнула.
Поезд катился где-то уж совсем за стеной.
Степка поднялся и вышел в прихожку, натягивая на плечи волглый, но согревшийся бушлат, слышал, как девочка, ласкаясь к матери, утешала ее:
— Мамочка, не плачь. Не плачь же. Я не буду просить. Ладно? Вот увидишь. Заработаешь, и тогда уж. Ладно? Ирисок, мамочка. В тонких фантиках…
Но хозяйка, давшая волю слезам, видимо, не могла унять их: вдовье, горемычное прорвалось вдруг и хлынуло безудержу.
Степка знал, что с ним нет денег, но все-таки ощупал свои карманы. Проверяя карманы бушлата, вынул материал, поправил на нем обертку, взвесил как бы на руке и, ступив в комнатушку, положил на стол:
— Ларочка, это тебе. На платьице.