— Чего не можешь?
— Уехать.
— Я так и знал, — с сердцем сказал Николай, но снова взял ее руку. — Ты же будешь со мной, везде, всегда, Катя. Тебе совсем нечего бояться.
— Разве я сказала, что боюсь?
Она умолкла, не в силах справиться с волнением. А когда после долгой паузы заговорила вновь, голос ее дрожал от слез:
— Хоть я и маломальский, или, как любит говорить Степан, несчастный фельдшеришка, но специалист. Меня учили, а потом направили в село. Мне повезло: я попала домой и ехала в Столбовое с радостью, что пригожусь землякам. А потом встретила тебя и совсем поверила, что счастлива. Ты послушай меня, Коля. Послушай, — торопливым шепотом говорила Катя.
— И что же ты предлагаешь?
— Останься, Коля. Останься, дорогой. Ты и здесь нужен. Нужен. У тебя такие руки. Как о тебе писали в газете: «У него умные руки и сыновняя любовь к земле». Николка, миленький мой, разве я не знаю тебя: уедешь, а потом скучать будешь по деревне. Ты же пшеничный, ржаной, овсяный… Деревенские ведь мы.
Катя сама обрадовалась этим добрым словам, пришедшим на память ей, и в приливе светлого чувства призналась:
— Я люблю тебя, Коля. Слышишь, люблю. Останься — ради меня…
— А если все-таки уедем, Катя?
— Я не поеду.
— Что ж, скажем по-солдатски: счастливо оставаться.
— Постой, Коля. Одумайся…
Но Николай уже шагал по коридору.
Этой же ночью Крюков спешно бросил кое-что из своих вещей в чемодан и ушел из дому на станцию.
Белая вымороженная луна глядела на него с неба. Блестела дорога, шлифованная полозьями.
Где-то под крыльцом или в копне сена, пересыпанного искристым снегом, с трудом обогрели местечко и спят деревенские псы, спят — хоть все унеси.
Тихо. Бело. Морозно.
Когда скрылось за холмом притиснутое к земле стужей Столбовое, Николай затосковал, согласен был вернуться назад, извиниться перед Катей. В ушах стоял ее голос, хватающий за сердце:
— Одумайся.
Но шел и шел, перебрасывая чемодан из руки в руку.
IV
В вагоне, лежа на верхней полке, слышал сквозь стук колес плачущий голос Кати, но мысли сейчас были бодрые, обнадеживающие. «Поломается и приедет. Подумаешь, фельдшер на селе. Бросит. Приедет. Сама сказала, что любит. Походил на поводу — хватит».
Город встретил шумом, движением. Было приятно слиться с потоком пешеходов и идти в людской лавине. Подносившиеся железные набойки на сапогах бодро позванивали об асфальт. Что ни скажи, а правильно он сделал, что бросил деревню. И от Кати ушел без слюней — пусть знает Николая Крюкова.
На перекрестке двух больших улиц Николай долго стоял и смотрел, как мчатся автомобили и троллейбусы. Его, одетого в армейский бушлат, сапоги, дежуривший на углу милиционер принял за демобилизованного солдата и козырнул:
— Вам куда?
— Спасибо. Так я, загляделся немного. Да, скажите, пожалуйста, где бы перекусить немного?
— А вот видите дом с колоннами? Будьте добры — столовая.
В столовой продавали разливное пиво, и Крюков взял к обеду кружку свежего, пенистого. По всему телу прошлась бодрящая свежесть, и как рукой сняло усталость ночи.
Напротив за столом сидел востроносый, худощавый мужчина лет сорока, в заляпанной охрой и белилами куртке.
— А ты, солдатик, по всему видать, домой?
Крюков обрадовался собеседнику: ему страшно хотелось поговорить с кем-то, рассказать, что ему, Николаю, все нравится в городе: и шум, и суета, и столовая, и пиво, и рагу вот с жареным картофелем. Дома в Столбовом, все не так, поэтому и ответил соседу, будто отмахнулся от прошлого:
— Дом сам собой, а я сам собой.
— Из деревни, видать.
— Из ее самой.
— К городу хочешь причалить?
— Верно. Здесь жизнь. А там что…
— Застолбил по-солдатски. А чего ж тут валандаться. Где нравится, там и живи. Это ты правильно сказал, что здесь жизнь. Само собой. Куда пошел, что сделал — одному тебе известно.
Последними словами собеседник натолкнул Николая на мысль о Степане Палкине, так неприятно походившем в тот вечер на пустую бутылку. «Подонок, — мысленно обругал Николай собеседника. — В деревне вы, сволочи, все на виду. А здесь раздолье вам».
Остроносый улыбнулся тонкой улыбкой, маленькими сладкими глоточками отпил из стакана и самозабвенно продолжал:
— Летом крестьянину — страда, рубаха от поту горит, а горожанину — очередной отпуск.
— По-вашему, дядя, в городе живи да радуйся. А работать?
— Работа — не волк, в лес не убежит. Главное тут — деньги.