— Ах, слабак. Сопля зеленая. — После тоном старшего назидательно сказал: — На окурках нельзя учиться. В них весь никотин оседает. Понял?
Генька заглянул в лицо Петрухи и наткнулся на взгляд его сердитых глаз. Заговорил по-дружески, как с равным:
— Ладно, рыжий, не сердись. Все мы начинали курить с кашля. Привыкнешь. На вот тебе три папиросы — с них и учись. А потом можешь и окурки сшибать. Чем крепче, тем приятней.
Петька взял папиросы, бережно положил их в карман брюк, а Генька похлопал его по плечу и заискивающе сказал:
— Ты, рыжий, по-моему, смелый парень. А так разве бы я стал с тобой разговаривать. — Помолчал, шаря глазами по прохожим. Вздохнул: — Эх, крыжовника бы сейчас пожрать. Хочешь крыжовника, а? У кого он тут есть?
— У Глыбина — видимо-невидимо. Но он караулит здорово. У него от каждого куста нитка протянута в дом, к колокольчику. Попробуй возьми.
— А ты пробовал?
— Нет.
— Так и не стращай. Подумаешь, напугал. Может, еще и провода с электричеством натянуты? У страха глаза велики. Трус ты, рыжий.
— Трус, да?
— А то нет?
— Пошли посмотрим, кто трус.
— Это точно? Тогда пошли.
Под забором глыбинского огорода лежали около часу. Прильнув к щелям меж досок, выстораживали, когда из огорода уйдет хозяин, поливавший какую-то зелень на гряде у самого дома.
Был вечер. Красное комолое солнце ложилось в болота Закамья и уже не давало тени. Оно чуть-чуть подкрасило верхушки тополей да мертвым пламенем вспыхнуло в стеклах домов. И это ненадолго. Скоро на месте заката разольется вечерняя заря и предскажет завтрашний день. Сегодняшний прожит.
Кама дохнула холодком. Глыбин наконец повесил лейки на стену амбара, застегнул верхнюю пуговицу на воротнике своей рубашки и, скрипнув тесовой калиткой, ушел во двор.
Не сговариваясь, мальчишки быстро вскарабкались на забор, помогли друг другу пролезть под колючую проволоку, натянутую в два ряда над забором, и спустились в огород. И сразу — чужая, запретная земля, чужая зелень, чужие подозрительные шорохи… А может, Глыбин обошел свою усадьбу и вот-вот накроет воришек, злорадно крикнув:
— Ага, попались!
Петька вздрогнул, будто услышал окрик, обмер. Нет, все тихо. Это был не голос Глыбина, а звук спружинившей проволоки на заборе. Геньку этот звук в нитку растянул по сырой борозде, заставил лечь щекой на ядовитую крапиву. От укуса ее загорело, зазудело все лицо. Слеза, выбитая из глаз, качнулась на ресницах. Будь проклят этот чужой крыжовник!
Осмотревшись, Генька увидел, что Петруха уже прополз через морковную гряду, забрался в кусты крыжовника, и только видны его торопливые, трясущиеся руки — они хватают ягоды. Крюк тоже осмелел. Пополз следом.
Обратно выбрались благополучно. Только Петька зацепился на заборе за гвоздь и располосовал правую штанину снизу до колена. Затем укрылись на берегу Камы за тарным складом и ели краденый крыжовник. Все страхи позабылись. Удачный поход прибавил храбрости.
— Не так уж и страшно это, — будто так, к слову, сказал Петька, вытаскивая из-под рубашки горсть крупных стекловидных ягод.
— А я тебе что говорил, цаца. Ты слушай Крюка. Мне еще не в таких переплетах приходилось бывать. Это что.
— Ах же ты, черт, — спохватился вдруг Петька, — ведь я ботинки забыл на свалке. Пойдем сходим, а? Вдвоем веселее. Пойдем, Генька.
— Отстань, рыжий, мне некогда. Давай покурим, и я пойду в город.
Петька от курева отказался и пошел один, хлопая порванной штаниной по голой ноге.
— Слышь, рыжий? Приходи завтра на Затонский, — крикнул вслед ему Генька и так же громко повторил свою просьбу. — Приходи — за яблоками пойдем.
— Катись колесом. Яблок я и без тебя достану.
Желая сократить путь до свалки, Петруха прошмыгнул через тарный склад и сразу вышел на Нижнюю улицу.
У каждых ворот на скамейках сумерничали старики и старухи. Над ними висела тишина долгого летнего вечера. Сверху из города, наверное, из городского сада, доплескивались мягкие звуки духового оркестра.
— Стой, прохвост, — словно собачонка из-под ворот, наскочил на Петьку старик Глыбин и схватил его сзади за ворот. От рубахи отлетело две или три пуговицы, и на землю посыпались недоеденные ягоды крыжовника.
— А вот вам, дорогие граждане, и мой крыжовник, — вопил над самым Петькиным ухом старик Глыбин. — Кровный мой. Ах ты, подорожник! Грабитель ты несчастный, — заливался он на всю улицу и тряс Петьку в великой злобе.
На крик его начали собираться люди. Подошел какой-то мужчина в широких флотских брюках, ловко подхваченных черным ремнем с медной начищенной пряжкой. Он посмотрел на Петьку, на его порванную одежонку и приказал Глыбину: