— Дед, ты пусти мальца. Твоего добра не убыло, если он съел у тебя горсть ягод. Ну!
— Граждане, — жалостливо запричитал Глыбин, — вот мой дом, и я вроде не хозяин его. Как же это, граждане? Сегодня этот варнак залез ко мне в огород, а завтра он оберет меня начисто.
— Какой разговор. Это пасынок Вигасовой, — тараторила седая жирная старуха, с тремя подбородками: — Какой разговор. Какой разговор. Это разбойник. Дай волю — по миру пустит. Какой разговор.
— Дед, отпусти, говорю, мальчонку, — требовательно гаркнул мужчина и решительно шагнул на Глыбина: — А ты, — сказал он Петьке, — иди домой и расскажи обо всем матери. А если еще попадешься — вот этим ремнем сам выпорю. Марш.
Петька не побежал, как того ожидали все, а неторопливо растоптал рассыпавшиеся по тротуару ягоды, поправил ворот рубашки и только тогда пошел от дома Глыбина.
А старик хлопал себя по студенистым бедрам и взвизгивал:
— Грабят. Будто я не хозяин. Раньше убивали за это. Я хозяин али нет?
— Какой разговор. Какой разговор.
XIV
Через три дня ребята пошли в школу. Петруха и Владимир оказались в одном классе. И тут, как дома во дворе, хороводил Молотилов. Сторожева он не замечал, как и раньше.
На первом уроке литературы учительница Клавдия Викторовна, седая, с добрыми глазами старушка, попросила, чтобы кто-нибудь из ребят рассказал о своем отдыхе, о самом интересном летнем событии.
Класс притих. Ребячье сердчишко, как малая птаха, то забьется неистово и часто, то приникнет и замрет. Вспомнить есть о чем и рассказать охота, но перед классом, перед новой учительницей оторопь берет. И думаешь, лучше уж просидеть на первый раз. Лучше послушать другого. Для этого надо спрятать от взгляда учительницы свои глаза.
Не поднял глаз и Петруха, но не потому, что потрушивал, как все. Ему нечем было вспомнить минувшее лето: в памяти стоял только черный день, когда Петьке сказали, что его мать утонула и отходить ее не удалось.
— Кажется, хочет рассказать Володя Молотилов, — объявила Клавдия Викторовна и улыбнулась, довольная своей догадкой.
Володя тихо вышел к доске, и губы его стали быстро шевелиться.
Петруха вначале не прислушивался к его речи, а только наблюдал за ним, но постепенно забыл об этом: заслушался красивым рассказом о Москве, о метро и речных трамваях.
— Садись, Володя. Ты молодец. Теперь пойдет и расскажет о своем лете Петя Сторожев.
Мальчик, сутулясь, не поднимая головы, встал и глухо сказал:
— Не о чем мне рассказывать.
— Ты хоть выйди к доске, Петя.
— Не пойду.
— Ты, мешок, — прошептал Молотилов сзади, — выйди.
Клавдия Викторовна молчала. Петька чувствовал на себе ее пристальный взгляд, чувствовал, что десятки других глаз изучают его шею, затылок, уши. Он растерялся совсем и даже не сразу сел, когда сказали:
— Сядь, Сторожев. После уроков зайдешь в учительскую.
После уроков в учительскую Петька, конечно, не зашел. Сунув книжки под брючный ремень, он побежал на пристань, где в эти дни разгружали баржи со спелыми арбузами.
Двадцать три мраморные ступеньки в отцовский институт Володя взял одним духом. Перед тем как войти в главный коридор, он оправил на себе форму, по привычке заглянул в большое трюмо. Солидно пошевелив бровями, направился к кабинету отца, чтоб показать ему две первые «пятерки». Он заранее знает, что отец сейчас встанет за своим столом навытяжку и шутя скомандует: «Так держать!» На веселый голос директора отворится дверь из приемной, и покажется белая, вымытая перекисью водорода голова секретарши Капочки. Она понимающе улыбнется семейной сценке и закроет дверь.
В той части коридора, где горели лампы дневного света, Володя встретился с Зоей Яковлевной и вежливо поклонился ей.
— Ты уже из школы? Поздравляю тебя с новым учебным годом. А моего Петю не видел? Вот как, даже в одном классе? Это, однако, хорошо. Будешь помогать ему. Он из деревни, знаешь, подготовка у него слабая.
— Да, это видно. Сегодня он отказался отвечать. После уроков ему велели зайти в учительскую, а он убежал. Он вообще какой-то диковатый.
У Зои Яковлевны правое веко задергалось, слепя глаз.
— Да, да. Диковатый, — повторила она.
Остаток дня она не могла работать. Дергалось веко, приходилось закрывать глаза, а в темноте почему-то рисовалось ей Петькино лицо, всем своим злым выражением говорило: «Опять придираетесь».