— Это еще не скоро, — пояснил тот, что был с ружьем, присаживаясь к костру. — А лес надо спасать.
«Спасатели, мать вашу…» — кипела на душе Терехи брань. Правый глаз у него совсем окровенел, мешал глядеть. Расстроился Злыдень — начал в седло садиться, едва ногой стремя поймал.
С гостями не разделил больше ни минуты. Не простившись даже, погнал лошаденку в дальние гари. Думал развеяться в пути. Напрасно думал. Голову мутила тоскливая мысль о том, что, должно быть, не сегодня-завтра набьется сюда народишко, под корень сведет этот лес, и — прощай счастье заветное — золото Коллена.
Ночь мыкался без сна: не хотелось даже костер разложить. «Чтоб ни дна вам, ни покрышки, — ругал непрошеных гостей Тереха. — Вбили, окаянные, клин в мою башку. Как жить дальше?» То, что драгоценный сейф попадет в чужие руки, угнетало Злыдня больше всего на свете. Все лето он маялся, не находя себе места. К осени решил съездить в Карагай и в областном управлении лесного хозяйства узнать, верно ли, что лес Дупляновского участка «подписан» под топор. Если это так, то с будущей весны надо провертывать дело поисков круче.
XVI
Геннадий Крюк при деньгах. Он только что сходил в парикмахерскую. От него несло тройным одеколоном, а на бритой шее отчетливо выделялась незагоревшая кожа. Коротко подстриженные усики придали лицу парня кичливое выражение. Он сидел на корме старой баржи в углу порта и плевался в мутную воду Камы. Рядом, положив голову на ворох пакли, полулежал Петруха и ел колбасу с сайкой, купленные Крюком.
Стоял мутненький полдень. Беспризорный ветерок шнырял вокруг баржи, скулил в ее полуразбитой надстройке, лохматил и хмурил камскую волну.
— Петруха, скажи честно, — допытывался Крюк, — ты точно в школу не вернешься?
— Незачем. Я тебе уже говорил. Льнешь, как смола.
— Это здорово, Петруха. Теперь мы с тобой матросы одного корабля. У тебя — десять недобито, а у меня — семь с коридором окончено. Почти равны. Эх, смелости бы тебе побольше, а уж образования как-нибудь хватило бы. Законно.
Крюк все время трогал свои усы: гладил их, наслаждался, терял нить разговора и начинал заново:
— А я мог бы здорово учиться, но как-то отпала охота — и все. Пристань я полюбил. Грузчики понравились особенно. Народ все лихой, не жмотистый. За водкой или закуской сбегаешь им — напоят и накормят. А учителя говорили, что я способный. Да.
— Учителя всем так говорят, — заметил Петруха, раскуривая сигарету, щурясь и отмахиваясь от дыма. — Они не могут говорить иначе, потому что нет плохих учеников, а есть плохие учителя. Понял, Крюк? Вот ты и был хорошим. А был ли, сомневаюсь. Моей тетке учителя тоже наговаривали, что я подаю хорошие надежды, и то и се, и пятое и десятое. Она поверила и начала мне внушать: вот если бы не она, то я, наверно, утонул бы в деревенской грязи. Был бы ты, говорит, кузнецом или плотником, ломал бы-де хребтину. А я вот вывела, дескать, тебя на дорогу — шагай теперь. — Куда, спрашиваю, шагать-то? — Да уж, отвечает, во всяком случае не по следам отца и матери. Она, знаешь, всегда ругает деревню, хотя сама родилась и выросла в ней.
Петруха выплюнул за борт баржи окурок, сверкнул глазами и вдруг ударил себя кулаком в грудь:
— Я с нею спорил, ругался, но у ней всегда какие-то колючие слова — не могу я к ним вплотную подступиться. Да и не к чему. Она на своем, а я на своем. Ей, видите ли, хочется сделать из меня какого-то ученого. Не будет, говорю, этого.
— А она? — лениво полюбопытствовал Крюк.
— Пока, говорит, все было по-моему. Полагаю-де, что так будет и дальше. Ну, что ж, поживем — увидим.
Петруха умолк, долго глядел широко раскрытыми глазами в мутное небо.
— Ну, хватит об этом, — миротворным голосом попросил Крюк. — Законно хватит. Ты обещал мне сказать определенно, поедешь в Ташкент или нет. С теткой у тебя, как я понял, концы подбиты. Деньги? Ты их возьмешь из теткиного кошелька. Он, я думаю, у ней крепкий, выдюжит. Деньгами или натурой возьмешь — значения не имеет.
— Я тебе сказал, — закричал Петруха, вскакивая, — я тебе сказал, что грабить ее не буду. Если еще заикнешься, сброшу в Каму. Тоже отброс. Родился на большой реке, а плавать не умеешь.
Петруха сел на паклю и усмехнулся:
— Тебе учесть надо: гнилое полено всегда ко дну идет.
Замолчали. Сторожев курил, а Крюк гладил усы.
— Я, Петруха, — начал лебезить Генька, — за тебя же беспокоюсь. Огородник ты милиции известный, на пристани пасешься, еще один шаг, и тебе дадут ордер на казенную квартиру. Что делать? Надо тикать. Птицы летят на юг. У меня на себя денег хватит. Я о тебе думаю.