Вниз к реке спустился не по съезду, а тропою, пробитой водоносами-огородниками на самой кромке оврага, заросшего травяной дурью — репейником да крапивой. В самом низу вешними и дождевыми водами промыто глубокое и узкое, как щель, русло речушки Прятанки. Из глинистых берегов оврага на каждом шагу струятся родники: они и питают Прятанку ледяной водой.
Речушку еще давным-давно перегородили запрудой: сейчас тут берут для огородов и скота воду, полощут белье. Место чистое, сплошь затравелое, а вокруг кусты бесполезного деревца — бузины. В прошлом году у запруды учитель Мамочкин смастерил беседку с железным флюгером на круглой крыше, рядом нагреб кучу дернистой земли, обнес ее обломками кирпича и насадил цветов. Эта клумба сейчас пустует.
Вечерами к беседке стягивается молодежь, а днем в безветренном месте коротают время досужие старики-пенсионеры. Часто приходит сюда с Нижней улицы Ефрем Глыбин, известный здесь огородник. Он садится на самый краешек лавки — так ему виден весь его огород на противоположном скате оврага — лузгает семечки и, оглядываясь, говорит старухе Анисье Стадухиной.
— В прошлом годе все у меня уродилось: что мак, что редька. Недаром этот варнак Сторожев совался в мой огород. Скажи, какой шельма. Но я ведь сплю в борозде. Завернусь в шубу и сплю. Ну, как сплю — смотрю, конечно. Я все вижу. Седьмой десяток уж мне, а глаз у меня востер. Из меня бы стрелок первейший вышел, ежели бы я служил в солдатах.
— Ты его пужнул, али как? — любопытствует Стадухина и даже на секунду перестает крутить вязальные спицы.
— Я-то пужну, — хвастливо заявляет дед и кладет на крепкий зуб семечки одно за другим. — Ружье, пожалуй, куплю. Я этого Варнака шаркну как-нибудь, дорогу забудет в мой огород.
— И не боишься ты его? Ведь головорез он, какой разговор.
— Я его, пулей в соответство…
Глыбин хихикает, и его тут же схватывает кашель — глаза из орбит лезут.
Сейчас в беседке пусто — рано еще. Только на длинной скамейке у клумбы, сунув под голову стоику книжек, растянулся долговязый юноша, в голубой тенниске и коричневых брюках, перетянутых ремешком. Сунув руки в карманы брюк, он глядит в чистое небо и мечтательно свистит.
«Володька Молотилов, — по свисту угадывает Петруха, спускаясь к беседке. — В воду бы его, бездельника».
Заслышав шаги по хрустящей гальке, Владимир лениво поднял голову и, узнав Петруху, сел, перемогая дремотную лень.
Сторожев подошел, поздоровался, не подавая руки, опустился рядом. Закурили из сторожевской захватанной пачки «Беломора». Владимир затянулся по-голодному, не щадя легких, осоловел.
— Идешь с работы?
— Иду.
— Счастливый ты, Петруха. За два счета решил все свои жизненные проблемы.
— А ты откуда это узнал? Хочешь сказать, что твоя жизнь сложнее, так, что ли?
— Жизнь у всех одинакова. Только цели у нас разные: у одних мелкие, у других большие, трудные.
— У тебя какие, к примеру?
— А вот суди сам. Я без связей и блата хочу поступить в училище Малого театра. Готовлюсь. Поеду сдавать. Эх, если бы сдать! Я бы тебя, Петруха, шампанским допьяна напоил. Зверские условия. Режут нашего брата, как кроликов. Но ничего, попробуем.
— Ты ведь, кажется, уже пробовал?
— Сдавал. Не понравился чем-то.
— Головой, наверное.
— Заноза ты, Петька. Если бы я на свою голову не надеялся, так разве бы замахнулся на такую высоту. Но Молотилов своего добьется.
— В жизни все может случиться, — хмурясь, сказал Петруха. — Может случиться, что ты и окажешься на сцене, но, поверь мне, будешь ты там занавес открывать.
— Это почему?
— Ну какой ты артист? Скажи прямо, что охота выделиться изо всех — и только. Ведь я видел, как ты выступаешь. Тебе лишь бы себя показать. Ты уж давай, милок, — с издевкой продолжал Петруха, — крой в отцовский институт. Там наверняка кандидатом будешь. Рука своя есть. Чего сопли распустил? Артист, тоже мне.
Володя вдруг вскочил.
— Ты, пристанская серость, дождешься, мы когда-нибудь обломаем тебе руки и ноги.
Петруха тоже поднялся. Спросил тихо:
— Ты кому грозишь?
В это время за спиной Петрухи злорадно сказал старик Глыбин.
— Хулиганствуете все, товарищ Сторожев. Ай-я-яй.
Петруха круто повернулся — под каблуками тревожно скрипнул песок. Глыбин отшатнулся, будто на него замахнулись, и, тараща слезливые глазки, боязливо воскликнул: