Она скатывается вниз по лестнице и стоит покорно перед матерью, ждет, за что еще та станет ее отчитывать.
...Выросла девчонка. Все залагалось вокруг, и опять для всех хватает парней. Слава богу. Будто и не было войны. А что ее любовь оборвалась в самом расцвете, в молодые годы, что она свое недолюбила - это ладно, да? Никого не касается.
Она смотрит, насупившись, в зеленоватые глаза Жужелки и медленно кладет ей руку на голову. Уж не тебя-то по крайней мере. Ты-то тут ни при чем.
Мать гладит ее по волосам, ничего не говоря, и Жужелка стоит понуро, будто понимая все, а на самом деле - лишь самую малость.
- Ну, иди.
- Ладно, мама.
- Весь день чтоб учила химию. Молока поешь. И не отрывайся никуда. Поняла? В обед приду-проверю. Чего ж стоишь?
И опять замелькали ее ноги. Короткая ситцевая юбчонка.
Черные колечки волос прыгают на плечах. Пропуская ее, колыхнулось в огкрытых дверях полотнище от мух и, покачиваясь, встало на место, загородив улицу, по которой она сейчас идет.
Девчонка, родившаяся в подвале, на ящиках, под вой промчавшихся мотоциклов, грохот танков, пальбу автоматов.
Есть ли молоко или нет его, есть ли сухая тряпка... Ни на что не надейся. Замолкни. Не накличь беды. Не дыши. В затаившемся городе тишина. Страшно.
Федя пробрался к ним из партизанского отряда, оглядел подвал, уставился растерянно в ящик, где шевелился, дышал живой комочек. Забыл, что хотел сына. Не все ли равно. Нагнулся над ящиком, торопливо, неуклюже взял на руки. Подержал. Раз только. И все. И уже надо идти куда-то в темь, слякоть, туман.
Вот и все. Стоит теперь новый мост через Кальмиус - кто ж его не знает. Ходят, ездят люди, ни о чем таком не думая.
А ведь тут в октябре на старом деревянном мосту ради того, чтобы не прошел немецкий транспорт с рудой, оборвалась молодая жизнь Феди.
Он упал в воду в том месте, где теперь поднимается из реки на сваях огромный цветной щит "Храните деньги в сберкассе"
и мальчишки, закатав штаны, сидят весь день с удочками на перекладинах свай.
Еще не было двенадцати, когда Лешка, топтавшийся у ворот, выходящих на Кривую улицу, услышал тарахтенье повозки. Возчик, разглядев подбежавшего Лешку, придержал своего непрыткого ишака и крикнул:
- Садись. Куда поедем?
Лешка вздрогнул от его крика; казалось, проходящие по улице люди и те, что за окнами, слышали его.
- Здравствуйте,-тихо, почти шепотом сказал он, подойдя вплотную к повозке. - Я-то ждал вас так через полчаса, не раньше, как уговорились.
- Здрасте.
Возчик сидел на повозке в соломенном брыле и в ватной телогрейке, хотя вечер был на редкость теплый, душный, и жевал калорийную булочку.
- Это я на всякий случай заранее вышел, смотрю: вы едете.
- А чего ж временить. Отрез, куда надо, и в стороне.
- Ладно, ладно, чего там. Полчаса не играют, конечно, роли.
Я счас, минуточку.
Он нырнул в ворота. Во дворе вроде тихо. У старухи Кечеджи ставни закрыты - спят. Свет горит в квартире Игната Трофимовича и тускло, но все же светится в домике у Полянки. Возможно, она еще не вернулась с гулянки, и мать ее прикрутила фитиль керосиновой лампы, дремлет, поджидая ее. Еще бы с полчасика, и все бы уже дрыхли намертво. И чего он прикатил раньше времени?
Лешка обошел вокруг кучи обрезков, приподнял прикрывавший ее железный щит, подтащил его на высоту груди, приналег всем телом и толкнул-щит, колыхнувшись, пошел вверх, ударился о стену, еще раз качнулся, сотрясаясь и издавая ужасный грохот, и привалился к стене.
Лешка съежился, затаив дыхание, пережидая. Шум железа замер. По-прежнему было тихо, так тихо, что Лешка услышал, как стучат по соседству в "Вильна Праця" станки и журчит вода, сочившаяся из неплотно прикрытого крана водопровода.
Он выглянул за ворота.
- Давай!
Дремавший сидя возчик сполз на землю и стегнул ишака.
Не успела повозка, отчаянно тарахтя, въехать в ворота, как на нее с лаем кинулся черный кобель Игната Трофимовича.
- Султан, назад! - пугаясь своего голоса, прикрикнул Лешка. - Кому говорят, Султан!
- Уймись, чучело! - сказал возчик и добавил матом.
Пес наскакивал то на возчика, то на ишака, и несчастное животное вяло пятилось. Это было какое-то проклятье - сию минуту все повыскочат на этот бешеный лай. Вне себя Лешка кинул в него камнем. Султан отскочил и издали еще упорнее облаял их. А за белыми ставнями у старухи Кечеджи ему беспокойно отозвалась Пальма.
У Лешки руки тряслись, когда он ухватил обрезки и потащил их, волоча и громыхая по земле, на повозку. Спохватился - ведь припас старые варежки, достал из кармана, надел-.рукам стало легче. Он торопился, как только мог.
- Тут за два раза не управиться, - сказал возчик.
- Тише.
- Чего тише? На две повозки не погрузить, говорю.
- Да ладно, сколько уместится. Только тише, а то людей перебудим.
- А коли белый день тебе мал, так чего же... - Он отошел.
Стало заметно светлее. Фонарь над уборной светил и так более чем достаточно, а тут еще вышла из-за туч луна.
Попробовал еще раз сунуться Султан, но Лешка потрепал его по шерсти и отогнал, он утихомирился, улегся неподалеку.
У Лешки мелькнуло в голове; вог почему его на это дело подбили. Из-за собак он им и понадобился.
Он перетаскивал обрезки. Он старался набрать те, что покороче и не будут волочиться по земле, и нес их, прижимая к себе. Если удавалось поднять и дотащить охапку обрезков почти бесшумно, то, когда укладывал обрезки на повозку, они отвратительно звякали.
Лешка, Лешка, давно ли ты собирал металлолом с пионерским отрядом, а теперь куда-то воровски волочишь эти несчастные обрезки!
- Ну как, справляешься?
Он вздрогнул: он совсем забыл о возчике.
- Я никогда не подсобляю. Если б подсоблял, я б озолотился. Однако воздерживаюсь. Здоровье не позволяет.
Теперь возчик ходил следом за Лешкой, заткнув кнут за голенище сапога, чиркал спичкой, раскуривая папиросу, и громко говорил о том, что врач ему строго-настрого запрещает курить, а то он помрет.
- А я говорю, - громко сказал возчик, - когда-никогда придет та минута.
- Лешка озирался. Двор - проходной, и в те и в эти ворота могут войти. Или кому-нибудь взбредет в уборную из дому выскочить.