- Теперь поздно, господин Рябушкин! - опять засмеялся Николай Михайлович.
- Отстранить человека сомнительного в убеждениях от воспитательной работы никогда не поздно. А для вас это смерти подобно. Страшнее каторги.
Веселье мгновенно покинуло Николая Михайловича. Следователь нащупал самое страшное, самое больное.
- Ну, пожалуй, я пойду, - сказал он, вставая и наслаждаясь произведенным эффектом. - Или, может быть, покажете свое заведение? Любопытно ведь.
Николай Михайлович тоже поднялся:
- Пока смотреть нечего. Вот через полгодика зайдите - покажу.
- Раньше зайду, Николай Михайлович! Через полгодика сколько воды-то утечет! Раньше! - значительно сказал Рябушкин и вежливо раскланялся.
Николай Михайлович так же вежливо проводил его до дверей. А потом долго ходил по комнате, ждал, когда уляжется беспокойство, причиненное посетителем. Наконец он заставил себя сесть за стол и разобрать утреннюю почту.
Но успокоиться ему сегодня, видно, было не суждено: таким уж особенным выдался этот день. Первое же письмо с петербургским штемпелем, которое он недоуменно повертел сначала в руках, а потом уже разорвал конверт, поразило его.
- Боже мой! - шепотом сказал Николай Михайлович. - Она! Любава! Сколько лет!
Он читал стоя, взволнованный, раскрасневшийся, с бьющимся сердцем.
Николай Михайлович!
Теперь мы люди одного общества, и я могу написать Вам.
Прежде нас разделяло Ваше богатство. Вы сделали великий и, как все великое, трудный шаг. За это я уважаю Вас еще более, чем прежде. Хотя и прежде Вы отличались от тех, кто владел капиталами. Очень отличались. Вы всегда напоминали мне волчонка, с малых лет воспитанного людьми, который, услышав волчий вой, доносящийся из леса, терял покой и рвался туда, к своим…
Прежде нас разделяло еще и то, что Вы были образованным, я - малограмотной. Теперь и в этом я догоняю Вас. Посещаю женские Бестужевские курсы. Учиться трудно потому, что у меня две девочки-двойняшки, очень похожие на меня.
А теперь нас с Вами разделяет одно: я для Вас никто. А Вы для меня… все.
С какой радостью и болью я вспоминаю зимнее кладбище, мрачный склеп Саратовкина со страшной в покорности своей надписью: «Да будет воля Твоя!» и Вас, Николай Михайлович! Если бы Вы знали, чем были тогда для смешной, необычной, правда, девчонки Любавы.
А ведь я могла бы тогда заставить Вас полюбить меня, жениться на мне. Могла бы, но не хотела использовать силу, данную мне природой.
Простите, что напоминаю о себе.
Любава.
И ни адреса, ни фамилии!
19
Грозный с трудом оторвался от рукописи. Его тревожило то, что он еще не заглянул в расписание уроков на завтра.
Он убрал рукопись в папку и положил ее с краю стола. Под папкой лежало расписание. Оно - это расписание - было сделано руками лучшего художника школы и от седьмого класса «В» преподнесено Николаю Михайловичу ко дню рождения.
Завтра - урок истории, как раз в седьмом «В».
Николай Михайлович долго ходил взад-вперед по комнате, «переключаясь», как он определял для себя это состояние.
Наконец он подошел к карте. Остановился подле нее. Мысленно он уже был в кабинете истории и перед ним сидели семиклассники. Тема урока: «Крестьянская война под предводительством Емельяна Пугачева».
«Закончу я урок так:
«Вы знаете, что в прошлом году свой отпуск я посвятил поездке в Германскую Демократическую Республику?..»
«Знаем! - дружно отзовется класс. - Расскажите!»
«Примерно в двух с половиной часах езды на машине от Берлина стоит город Цербст. Стоит он уже тысячу лет. Я посетил Цербст, имея в виду программу седьмых классов и наш сегодняшний урок…»
Николай Михайлович знает, что в этом месте Ильюшка Крикунов - тот, которому учительница литературы поставила двойку за то, что он Дон-Кихота назвал «чокнутым», а если не Ильюшка, то кто-то другой обязательно подмигнет соседу по столу и усмехнется: «Самому до смерти было интересно, поэтому и поехал в Цербст…»
«Как вы знаете, немецким языком я владею, потому что серьезно относился в школе к этому предмету…
В Цербсте я зашел в старинное здание музея. Это бывший монастырь, который 400 лет тому назад был переделан в школу.
Во вторую мировую войну, как вы помните из истории, американцами был открыт второй фронт. Трижды предлагали коменданту города сдаться, но-он трижды отвел их предложение, и над городом взвились американские самолеты, разбомбив его на 82 процента.