…Как только стемнело, наши артиллеристы открыли огонь. Стреляли по рощице за деревней, чтобы не освещать своих. И в это же время под гул канонады в сторону Нефедьева направилась необычная процессия. Впереди шел пешком лейтенант Гудзь, изредка фонариком освещая дорогу. В нескольких шагах следом за ним двигался КВ. Приглушенно урча, машина вскоре достигла берега речушки. Там и решено было устроить засаду. Мелкий кустарник служил маскировкой. Вражеские танки находились совсем рядом.
По сигналу танкистов артиллерия прекратила огонь. И Павел сразу же услышал чужую речь. Гитлеровцы вели себя нахально. С разных концов села доносились пьяные голоса, играла губная гармошка, хлопали двери в избах. Временами, когда в небо взлетали ракеты, впереди ясно вырисовывались силуэты танков, но в темноте огонь открывать было бессмысленно, приходилось ждать рассвета.
Эту ночь Павел Данилович Гудзь запомнил на всю жизнь. Не столько мороз сжимал тело, сколько злость холодила душу. Враги рядом. Они пришли от Бреста к сердцу страны, оставляя после себя разрушенные города и сожженные села. Надо остановить их, защитить Москву.
Восток медленно светлел. Уже можно было различить крыши домов и темные коробки танков. Они стояли россыпью, и казалось, что пушка каждого нацелена в советский КВ.
— Пора. — Гудзь неслышно закрыл верхний люк, все встали по местам. — Бьем по головному!
Лейтенант Старых припал к прицелу, башня пришла в движение, орудийный ствол, приподнявшись, на секунду замер, и тут же прозвучал выстрел. Через перископ Гудзь отчетливо видел, как передний гитлеровский танк вздрогнул и словно засветился изнутри. Языкастое пламя побежало по броне.
— Огонь!
Но команда вряд ли требовалась. Танкисты работали четко. Все понимали, что дорога каждая секунда. У фашистов, видимо, не было организовано дежурство в танках. Пока они не заняли боевые места, следовало нанести им максимальный урон. Выстрелы, казалось, слились в один, так малы были интервалы. Еще одна вражеская машина окуталась дымом. Загорелась третья.
— Давай, Татарчук!
В сплошном дыму Гудзь не видел радиста, припавшего к пулемету. Но пришло время и ему открывать огонь. К танкам со всех сторон уже бежали гитлеровцы, надо было хоть на минуту задержать их, хоть нескольких вывести из строя.
Загорелись еще два танка противника. И в этот момент оглушительный удар потряс башню. Померк свет, огненные брызги впивались в лица и руки, запахло металлом. Павлу показалось, что он сидит в железной бочке, по которой ударили кувалдой. И сразу же пропали все звуки: так плотно заложило уши. «Отвоевались», — обожгла мысль. Но, оглядевшись, Гудзь увидел, что все члены экипажа на своих местах, башня подвижна, пушка послушна. Стало ясно, что вражеский снаряд угодил в танк, но броня выдержала удар.
В который раз за долгие месяцы войны лейтенант мысленно благодарил тех, кто создал КВ. Но времени на размышления не было. Экипаж стрелял без остановок. Весь пол башни был завален горячими гильзами, вентилятор не успевал отсасывать пороховые газы. По корпусу танка саданул еще один вражеский снаряд.
— Что с тобой, Саблин?
Заряжающий, хватаясь за поручни, стал медленно опускаться вниз, на дымящиеся гильзы. Гудзь соскочил со своего места и заменил Саблина. Но через минуту тот очнулся. От едкого дыма и напряженной работы он на миг потерял сознание.
Вернувшись к перископу, Гудзь увидел, что в стане врага произошло движение. Около десяти танков оставались неподвижными: одни пылали, у других были покорежены гусеницы. Оставшиеся расползлись в стороны, огрызаясь огнем. А позади уже слышалось «ура»: пехота поднялась в атаку. Кто-то из бойцов вскочил на броню, стреляя из автомата.
— Вперед! — подал Гудзь команду механику-водителю.
Танк, ломая кустарник, выскочил на мостик и вскоре был уже на противоположном берегу речушки, подминая под себя орудия, давя гусеницами убегающих гитлеровцев. Наша пехота ворвалась в Нефедьево.
Но вот смолкла пушка, затих пулемет. Кончились боеприпасы. Стало слышно, что и мотор работает с перебоями. Механик-водитель развернул израненный КВ и укрылся за одним из домов.
Когда Гудзь, качаясь от угара и усталости, с помощью подоспевших бойцов вылез из башни, он не узнал своего танка. Белая маскировочная краска чуть не вся полностью облетела, но и зеленой почти не осталось. Повсюду чернели круги окалины. 29 снарядов оставили на броне свои вмятины, но ни один не пробил ее насквозь…
— А ведь моей пушки могло и не быть на вашем танке, — задумчиво сказал Грабин, когда Котин закончил рассказ.
— Как это «могло не быть»? — не понял Жозеф Яковлевич. — Разве могли такое орудие забраковать?
— Не в этом дело. Я вообще не собирался работать над танковым вооружением. Случайно один из работников ГАУ подал идею.
Он вспомнил жаркий день. Сочинский санаторий. Шум моря.
— Случайности закономерны, — донесся до него, словно издали, голос Котина. — Не Соркин, так кто-нибудь другой надоумил бы вас. Главное — пушка. Она сама просилась в танк. Слышал, у вас еще и другая просится в башню?
— Вы же знаете: работаю вместе с Морозовым, надо усилить огневую мощь тридцатьчетверки.
В это время раздался звонок. Подняв телефонную трубку, Котин коротко ответил «иду», посмотрел на Грабина:
— Совещание у наркома. А надо бы поговорить. Следом за тридцатьчетверкой вам, Василий Гаврилович, придется подумать и о КВ.
После этого разговора Грабин долго не мог успокоиться. Он ходил по Наркомату из кабинета в кабинет, решал большие и малые вопросы, с кем-то дружески беседовал, с кем-то ссорился, но все время чувствовал такое состояние, словно в его жизни произошло очень важное и радостное событие. Эхо необычного боя долго жило в его сердце.
Пора обновлений
С середины июля 1942 года под Сталинградом развернулись тяжелые и кровопролитные бои. Противник вводил в бой все новые и новые части, гитлеровцы стремились расколоть надвое нашу оборону, выйти к Волге.
Каждое утро и поздно вечером Грабин, прослушивая сводку Совинформбюро, делал пометки на карте крупного масштаба. Вначале обстановка была пугающе тревожной. Черные флажки, которыми Василий Гаврилович обозначал положение наступавших, медленно надвигались на голубую ленту реки. Создавалось впечатление, что гитлеровцы кривым ножом готовы в любой момент перерезать живую артерию, идущую от Москвы на юг. Но уже занесенное для удара лезвие надолго замерло, а потом даже отодвинулось назад.
Артиллеристы, приезжавшие из-под Сталинграда, выглядели иначе. Вместо хмурых, малоразговорчивых бойцов и командиров можно было встретить на заводской территории повеселевших, уверенных в себе фронтовиков. Хитровато улыбаясь, они говорили:
— Давайте побольше нам пушек. Скоро так грохнем, что эхо за Уралом будет слышно.
Они явно намекали на то, что обстановка складывается в нашу пользу и не за горами время, когда от обороны сталинградцы перейдут к наступлению.
Артиллерийское вооружение к этому периоду производилось на целом ряде заводов. И почти каждый имел свое конструкторское бюро. Грабин не раз задумывался о том, что в интересах дела хорошо бы создать сильный творческий коллектив, который был бы способен решать узловые вопросы, стоящие перед создателями артиллерийских систем. Свои мысли он высказывал в беседах с представителями Наркомата вооружения, ГАУ и военной приемки. В принципе его все вроде бы поддерживали, но никто не думал, что этот вопрос будет решаться в самый разгар войны. Даже Андрей Петрович Худяков, наиболее горячий сторонник организации мощного конструкторского бюро, сомневался.
— Потребуются немалые средства, — говорил он в беседах с Грабиным, — а где их взять? Война идет.
И вдруг неожиданный звонок от наркома вооружения. После обычных вопросов о доработках пушек и налаживании производства Д. Ф. Устинов вдруг спросил, как Грабин относится к идее создания Центрального артиллерийского конструкторского бюро? Василий Гаврилович ответил, что готов голосовать за него обеими руками.