…Ай куриный утиный пуховый поющий петухами в ночи сарай!..
Ай война!.. ты и сюда пришла…
И спать не дала курам да петухам…
…Ай река ночная Кафирнихан-Рай колыбель люлька зыбка дальная влеки тяни меня назад вспять…
И я голый стою в глиняном ливне у куриного сарая Софьи-Лакримы Софьи-Колодезя.
И от ливня тепло ласково дремно мне…
И я гляжу чрез щели многие сарая и там чадит горит керосиновая лампа…
И спят пока утки куры и петухи сбившись слепившись прижавшись друг к другу на досках-насестах…
А посреди сарая прилепившись тесно хищно приноровившись душно жарко жадно друг к другу танцуют Софья-Лакрима и недавно вернувшийся с Войны солдат Абдулла-Рысь-Онагр-Казах.
Он контуженный и голова его все время дрожит мается треплется ходит падает не успокаивается, как у того полуубитого дальнего алмазного фазана на льняной скатерти… да…
И на глиняном полу сарая стоит бутылка водки и хлеб и серая крупитчатая соль в спичечном коробке и несколько луковиц…
И стоит немецкий трофейный патефон и крутится ветхая пластинка и поет с пластинки глухой дальный плотский голос Певца-Сифилитика: «По берлинской мостовой кони шли на водопой…»
…По берлинской мостовой кони шли на водопой… да…
И тут я вспоминаю алого шелкового как афганский перец коня коня Пасько-Корыто…
Только этот конь не дошел до берлинской мостовой…
…А Софья-Лакрима и Абдулла-Казах танцуют прилепившись прибившись друг к другу…
Входят друг в друга вливаются мешаются вмещаются соплетаются не могут распутаться разлучиться отыскать себя опускаются на пол вздымаются утомчивые мучаются змеиные долго долго долго содрогаются…
Да немецкий трофейный патефон задыхается замирает раздавленный…
А Софья-Лакрима все в том же белом белом медицинском халате, в котором она выдавала отпускала опускала сердобольным джимма-курганским вдовам раненых калек с железнодорожной платформы…
И там где у Софьи-Лакримы ладной повальной сахарной избыточные груди стоят вздымаются взволнованные и ягодицы тучные крутые покоятся — там медицинский бедный халат порван да заштопан зашит…
Не выдержал бедный халат молодых ярых гонных грудей ягодиц — да пропустил их…
А Абдулла-Казах стоит лежит в одних армейских душных кальсонах и портянках а сапоги его стоят у дверцы сарая…
…А ливень глиняный сечет бьет обволакивает меня а мне тепло потому что я голый голый голый…
И стою прижавшись костлявым прозрачным призрачным голодным отроческим военным телом и глазами к куриному сараю…
Там тайна!..
Я знаю сейчас запоют закричат испуганные петухи утки да куры!..
Сейчас!..
У Абдуллы-Онагра тело желтое степное вяленое кочевое золотое яростное
У Софьи-Лакримы тело снежное березовое сахарное податливое радостное сладостное
И они соплетаются…
…Софья… не туши лампу…
Я боюсь ночи…
Меня ночная мина контузила…
Не туши огонь…
Ночь плохая…
Ночь глиняная ночь дождливая!
Софья-Емшан! Софья-Кобылица!..
Если я потушу лампу — мина опять прилетит слепая… завалит меня ночной тяжелой оглохшей землей…
Опять прилетит контузит казнит обрежет меня мина сонная слепая косая ночная…
А мина была ядовитая, газовая, отравленная и задушила всех ребят моих окопных собратьев…
Но я окропил мочой портянку и прижал её к лицу и так дышал и так упасся…
А теперь мне стыдно, что я живой остался…
…Абдулла-Онагр! до фронта до Войны — пять тысяч километров…
Сюда в сарай не долетит мина немецкая сонная отравленная ночная…
Абдулла-Онагр пусть не дрожит не трепещет рысья голова твоя солдатская святая!..
Абдулла-Онагр Абдулла-Казах потуши лампу!..
Абдулла-Онагр мой кочевой жених раскосый рысий дальный муж мой!..
А почему ты пришел в наш город Джимма-Курган а не вернулся с Войны в свой родной степной аил?..
…Софья-Кобылица Софья-Емшан! я вернулся в свой аил на реку Чу…
Я пришел ранним сизым утром, когда зацвел терескен…
И весь аил спал…
Только терескен цвел…
Только река Чу текла…
И я тихо подошел к родной своей юрте кибитке, где живут мои отец и мать…
И весь аил родной спал…
Даже волкодавы хранители стад не учуяли меня…
Только моя мать Усуда-Олэгэн не спала…