Наверное, думал я, не посадил человека, чтобы разговорам нашим посторонний человек не помешал (а говорили мы с ним в основном на ходу, в машине). Однако разговор не клеился. Ехали молча. Потом, чтобы неясностей между нами не было, председатель проговорил:
— Ненавижу. И ничего поделать с собой не могу. Ладно бы ради призвания в город умотался или ради великих заработков, а то ведь сторожем устроился. Не город ему нужен был, а работа не бей лежачего. Лоб такой, а ни гордости, ни самолюбия. Сам себя прокормить не может, вот родителей обирать и приезжает. Ишь сумищу какую нагреб. А к отцу, матери с батоном шестнадцатикопеечным заявился, но зато в дубленке да в ботиночках…
И все же неловкость какая–то между нами оставалась. Долго еще ехали мы, лишь изредка обмениваясь краткими вопросами и такими же краткими ответами. И видно было: не мог председатель отвлечься от дум своих, возбужденных встречей.
— Я бы категорически запретил брать на некоторые должности вот таких лбов, — проговорил он, но уже без прежней злости. — А то, смотришь, кто продает цветочки? В раздевалке кто стоит или сторожит? Детина, на котором пахать можно. Для старичков да инвалидов эти места, для тех, кто по состоянию здоровья за станком работать больше не может. Вот и надо приглашать их — и тепло, и спокойно. Да и на персональные легковые машины надо наработавшихся шоферов сажать, уставших, а не молодых ребят после школы…
Поздно вечером мы вышли из конторы на покрытый ледком асфальт. Это была воспетая в народе, как символ России, старая Смоленская дорога.
Где–то в селе урчала и урчала машина. Шарила фарами по стенам домов. Должно быть, в кювете елозила.
— Спьяну врезался, — предположил председатель. — Теперь весь тротуар разворотит.
— А вы что, машины разрешаете у дома на ночь ставить?
— Нет, наши в гараже все. За такие выходки мы с машины снимаем… Мы снимем, а он в город. Вот на ночь и приезжает оттуда. Смотришь, иногда и несколько дней у дома стоит, будто и не нужна она предприятию, будто никто и не спохватывается, где же это машина пропадает.
Помолчал председатель, подумал, добавил:
— Вот так и выманивают людей из села. Не зарплатой, нет, у нас и побольше можно заработать. Да и идут–то теперь не туда, где можно заработать, а значит, и работать надо, а туда, где оклад. Всякими послаблениями, поблажками заманивают. Было бы построже — не всякий бы и пошел, да и городу меньше людей нужно было бы. Вот с чего надо начинать, когда говорим о миграции, с дисциплины в промышленности надо начинать.
К этому убеждению он пришел не сразу, сначала надо было село отстроить, все мыслимые блага в нем создать, чтобы было как в городе, а уж потом окончательно осознать: жизнь в селе не только от села зависит.
Сложны, ой как сложны все взаимосвязи.
А ведь надеялся, сильно надеялся Васильев на юную смену, когда колхоз начал воздвигать из кирпича просторную среднюю школу с интернатом у леса. Надеялся, что и после армии будут возвращаться парни в родное село. С этой надеждой и закладывали новый клуб, быткомбинат, ясли и сад, ставили благоустроенные дома и асфальтировали улицы.
Нет, не сбылись надежды.
Хотелось, мне тоже очень хотелось услышать от Васильева утвердительный ответ: мол, и остаются, и возвращаются в село молодые парни и девчата. До того хотелось, что готов был на слово поверить: из этого хорошего хозяйства, центральная усадьба которого в смотре–конкурсе была признана лучшей на Смоленщине, молодежь не уходит.
И ошибся. Вот уже который выпуск подряд не оставляет в селе ни одного своего представителя. Отучившись и словно отроившись, ребята и девчата в полном составе уезжают рейсовыми автобусами в Смоленск, на повременку, как с грустью говорят здесь, туда, где пусть и меньше платят, но где полегче. Так что не обилием рук достигается успех в «Красном добровольце», и даже не молодыми силами, а преимущественно теми, кто о пенсии подумывает или уже получает ее. И на каждого из них, работающего, приходится в среднем по 9 гектаров земельных угодий, по 5–6 голов крупного рогатого скота и по 6–7 свиней. Многовато.
Мы стояли на покрытой ледком, воспетой в народе старой Смоленской дороге. За лесистым холмом мерцали в дымке огоньки заводских труб. Мерцали, манили, звали. А может, мне только казалось, что они манили. Здесь, в селе, тоже все улицы в огнях. И, наверное, оттуда, от заводских труб, кто в эту сторону смотрит, то вот эти огни тоже кажутся манящими. Иначе и быть не может, потому что здесь для многих — отчий дом, родина. И едут, каждый вечер возвращаются из города рейсовыми автобусами юноши и девушки. В село возвращаются, но лишь на ночлег. Утром снова сядут на автобус — и в город, на заводы и стройки.