И стоят многоквартирные дома — ни кустика, ни былинки вокруг. Как на выгоне, все вытолочено.
Подобную картину я наблюдал во многих селах, где многоэтажки стоят, а в них обитают жильцы, освобожденные от личных забот–хлопот по дому и хозяйству. Словно нет ни рук у людей, ни души, ни свойственной человеку тяги в земле покопаться, весной деревце посадить, чтобы дом свой, двор украсить. Чем же занимаются они в свободное время?
— А кто чем, — ответила учительница, с которой я разговорился, стоя у многоэтажки. — Мужчины в домино рубятся, женщины — в карты. Дети без всякого дела ходят–бродят по двору–пустырю, оглушенные ревом магнитофонным и криками из окон. Скучно всем и тяжко, особенно старикам и детям, когда нет никакого дела, когда у ребят целыми днями лишь беготня, у стариков — пересуды да ругань, до того налаются, что аж жалко и стыдно за род человеческий. Мальчишкам тоже хочется чего–нибудь такого, что освежит ощущения, взбодрит обмякшие мышцы души и тела. Они не научились созиданию (ни грядку не довелось вскопать, ни дерево вырастить, ни дом, калитку вместе с отцом починить), их тянет к разрушению всего, что поддается ломке: игровых площадок, для них же построенных, перил в подъездах, деревьев, колхозом высаженных, чтобы им же было где в тень спрятаться…
Заговорил я об отдыхе с председателем, с согласия которого настроили в селе многоэтажки. А он мне:
— С этим отдыхом прямо беда какая–то. Что ни сделаешь — тут же поломают все, покорежат. Аж смотреть страшно. Да что же это такое с ними делается? Неужели это безделье и праздность вытворяют с ними такое? Наверно. Других причин не вижу. Да это и понятно, при сплошном отдыхе кто же не заскучает? А нахулиганит — и вроде бы порыв души проявил…
Был май, и поэтому я спросил юного жителя деревенской многоэтажки:
— Ты слышал, как поют соловьи?
— У нас их нет, а по радио слышал…
Ушам своим не поверил я, у другого спросил. Он то же самое ответил. Да как же так?! В ста шагах от домов, в зарослях за околицей всю ночь заливались соловьи, а мальчишки их только по радио слышали?
— Да ведь им теперь нужды нет ни поздно ложиться, ни на заре вставать — вот и просыпают все на свете, — объяснила учительница.
На заре действительно вставать им нет нужды, спят. Однако по вечерам, успел заметить я, расходиться с улицы не торопятся, до позднего поздна у подъездов горланят.
Соловьи за околицей уже вовсю пели, заливались, перекликались. Правда, иногда словно бы вздрагивали от ребячьих вскриков, сбивались с лада и голоса. Нет, не могли их услышать ребята в этом гаме. Да они и не прислушивались. Они были глухи ко всему, что происходило в природе.
Спросил я Василия Макаровича Чердинцева, знаменитого оренбургского комбайнера, Героя Социалистического Труда, лауреата Государственной премии СССР, какие картины детства воскрешает он в памяти чаще всего.
— Ранние утренники, туман, сизая от росы трава — и мы, босоногие мальчишки, выгоняем коров за околицу. Идешь, а за тобой след по росной траве…
— Вспоминается как тяжкая обязанность?
— В десять лет обязанность действительно нелегкая. Но хорошо, что она была. Иначе многое не увидел бы, не узнал, не услышал. — Помолчал, потом добавил: — И сейчас люблю вставать на зорьке, по двору похожу, по саду, а уж потом — в поле.
По двору, по саду Василий Макарович не бесцельно ходит, а дело какое–нибудь делает. Все здесь, в оренбургском селе Сакмара: и дом, и сад, и надворные постройки — он своими руками поставил, благоустроил, выходил. Так что забот и самому и детям хватает, особенно когда все бытовые удобства, как говорится, во дворе.
Зачем ему, занятому человеку, эти хлопоты–заботы? Зачем ему, при его–то заработках, личное подсобное хозяйство? Пора бы уже и отдохнуть, пожить в свое удовольствие в благоустроенной квартире городского типа. Сказал Василию Макаровичу об этом.
— За что же вы меня так наказать хотите? — пошутил он, улыбнувшись. И покачал головой: — Нет, крестьянин я, на земле работаю, на земле и жить, детей растить хочу…