Выдувание гумуса
Дед бодрствовал ночью. Дни напролет спал и просыпался, если Димка будил его поесть или попить чаю. Когда он жевал, то двигалась вся правая половина лица. Кожа легко скользит по кости и будто пузырится. Часто, даже не дожевав, засыпал.
Димке хорошо было здесь. Ему нравилась убогость местности. Нравились тугие теплые ветра. Нравились испуганные дожди, покрывающие пески темной, ноздреватой пленкой, которая сворачивалась от малейшего движения и обнажала знойное нутро барханов. Димка раскопал в чулане тяжеленный старый велосипед с широким кожаным седлом. Густо смазал солидолом ходовую часть. Перебрал. Вместо проколотой шины переднего колеса вставил шланг. Так у него получилось неплохое средство передвижения по деревне. Он ловил себя на желании уйти куда-то. Перебраться на тот берег и двигаться мимо перламутрово-голубых стогов за синеющую на горизонте кромку лесов; или развернуться и катить с бархана на бархан, словно где-то вдалеке он найдет нечто невообразимое и чудесное, нечто окончательное, что откроет последние тайны, удовлетворит тревожную пустоту в его душе, наполнит ее вдохновенной радостью.
Встречные, совершенно незнакомые люди приветствовали его. В городе за год столько не здороваешься, сколько здесь за неделю. Он был приезжий, городской человек, и местные охотно вступали в беседу с ним. Как правило, мужчины и женщины говорили о себе и жизни вокруг с иронией, будто понимали тайные и независящие от них причины такого жизненного устройства. С привычным спокойствием рассказывали о гибели колхоза и безработице, пьянстве, о наркоманском беспределе и зверских убийствах, когда у замученного человека через задницу вытаскивают кишки. “Не мы такие, жизнь такая”, — говорили они, видя судороги ужаса на его лице. Из опыта городской жизни Димка знал, что это выражение любят употреблять люди нечестные, недобропорядочные, опасные.
Димка ездил на “Барыню” и “Старую Буранку”, в Ольхов лиман. Медленно бродил по “Кленышкам”, словно бы хотел выискать что-то меж поредевшими деревьями или в скудных, корявых кустарниках, но только старый ботинок, газетная труха, ржавые консервные банки. Димка вдыхал школьный запах кленов и тополей, заглядывал в таинственные закоулки школьного двора, словно надеясь застать себя пятиклассником с сигаретой или затаившимся индейцем с самодельным луком.
На аллее по дороге к правлению колхоза Димка встретил с десяток фанерных щитов, выскобленных дождями и снегами, они бы и не заинтересовали его, как вдруг посторонняя память возобновила строгую и однообразно-портретную живопись членов политбюро.
Потом проехал по валу, которым была обнесена молочно-товарная ферма — разбитые окна “Красного уголка”, разобранные базы со скрюченными транспортерными лентами и вагонетками для навоза, упавшие плиты силосной ямы и словно черепа блестели под солнцем пролизанные коровами соляные камни… теперь этому месту очень подходило выражение “сровняли с землей”. И снова на какую-то долю секунды задрожали в воздухе бодрые тракторишки, с надвинутыми по кепку гигантскими стогами сена, тарантасы, на которых, упираясь на вилы, стояли скотники в фуфайках. Прогремело, прозвенело, промычало и стихло разом.
На кирпичной кладке пекарни остатки побелки, а кажется, что это мучная пыль. Угрюмый, черный маслозавод. Крепкие, из сварного железа ворота машдвора сохранились, а ограда разрушилась. Кругом поржавевшие останки. Особенно жалко смотрелись комбайны, громоздкие унылые трупы. Когда Димка приблизился к ним, в небо со страшным криком вспорхнули вороны, здесь они свили гнезда и выращивают своих птенцов, охраняют их. По шатким лестницам Димка залазил в кабины, садился за штурвал, с чувством капитана, вернувшегося к родному кораблю. Тишина и только ветер воет в пустых вентиляторных нишах. С укором смотрят голые девушки эротических постеров, с другой стороны в овальном иллюминаторе — ржавый бункер. Горестно прихлопывает по боковине культя выгрузного шнека, а впереди под жаткой — трухлявые кости и барханы, поросшие бледными зелеными лезвиями и желтой щетиной ковыля. Димка сидел в затхлой, сотрясаемой ветром кабине, и перед его взором колыхались глубокие, темно-золотые впадины полей, расстилались вдаль желтые, приятно окультуренные квадраты, над мотовилом порхал копчик и грозил пробить грудью мелькающие планки. В сердце звучала счастливая мелодия. Димка посмотрел на ладонь, и было полное ощущение, что он держит на ней сухую и по-женски нежную горсть зерна, и очнулся — на горизонте барханы дымили песчаными вихрями. Сопровождаемый похоронными криками ворон, долго стоял на капитанских мостиках этих кораблей, умирающих на дне высохшего океана. Ему было жаль их, еще далеко не отработавших свои ресурсы, и он все не мог уйти, соболезнуя, сожалея, мучаясь. А пленка чужой памяти прокручивала другие кадры — осень, ровный ряд комбайнов, под осями крепкие чурбачки, бодро задранные жатки и ослепительное сияние побеленных колес. Он закурил. Димка заметил, что от здешних постоянных ветров сигареты выгорают быстрее, будто они короче стали.