Вечером под окнами конторы встали две убогих старушонки с санками. Казалось, если не выйти к ним, они постоят еще немного на морозе и уйдут назад.
— Надолго нас не хватит, — с печальной усмешкой сказал Коля. — Всю Россию не согреешь…
Сон почек
Димка покормил кошку бабы Кати, корову и ярочку с ягнятами. По дороге в контору печально замер возле заснеженного пространства, где когда-то находился их дом. Снежинки составляли комнаты и коридоры, в которых колдовали белые призраки. Он мялся, вздыхал, и вдруг в начале улицы послышалось что-то знакомое… Тогда тоже была зима, так же порхали снежинки. Они играли в царя горы. Его толкнули, он упал, ударившись головой, и в ней вздрогнуло что-то. Он так и остался лежать на спине, один, а с того конца деревни приближалась песня “Миллион алых роз”. Вначале послышались ясные хрустальные капли синтезатора, капли разных тональностей, а потом вступил глубокий голос певицы. Звуки приближались, наполняли собою все пространство, этот миллион алых роз под миллиардом парящих снежинок, над лежащим пацаном, все громче, наконец, песня замерла рядом с ним, и с этого момента печально затихала, удаляясь, замирая в застуженном динамике. Димка стоял на пригорке, который был когда-то горой, на которой он лежал царем и слушал эту песню. Капли ее звенели по ту сторону бытия. Память воссоздавала, а снежинки набрасывали перед его взором движущийся абрис невидимки: парень в длинном шарфе, в сапогах-дутиках, с хриплым магнитофоном “Романтика” в руках и с этой песней безумных роз. Вживую звучащая музыка приблизилась, медленно прошла мимо Димки и оглянулась с печалью. Он и не знает об этом, тот парень, которому суждено теперь идти с магнитофоном под снегом, мимо детства Димки.
По главной улице, бывшей Советской, проплыли снежные раструбы фар, самой машины не видно в снежной кутерьме. Наверное, привезли ночного гостя к старому карагачу.
Ветер сдувал снег и солому с крыши сараев.
Человек знает свое будущее, точно так же, как помнит свое прошлое, и может ошибаться в своем будущем, так же как и путаться в своих воспоминаниях.
— Ивгешка! — Димка почувствовал, что машина привезла Ивгешку, что она уже идет ему навстречу, и душа его сжалась от тревожного предчувствия.
— Ивгешка? — дрогнувшим голосом спросил он, увидев лишь темный сгусток высокой фигуры.
Замерли в кромешной тьме, почти плечом к плечу, и снова как летом неудержимо потянулись друг к другу, словно странные растения, призванные сплетаться на этой земле и прорастать плотью в плоть. Димка не был пьян и не болен, но впал в горячечное состояние, напрочь отключающее его из реальности жизни.
Во всей деревне не было света. На улице темно и неуютно, будто все вымерло, и остались они одни — Ивгешка и Димка, целующий ее у сарая, слизывающий с губ снег и соломинки. От нее пахло глубокой, церковнославянской древностью.
— Как темно. Отвыкла я, что ли?
— Света нет. Будка трансформаторная перегорела.
Димка подтопил печь в доме бабы Кати. Когда искал в чулане разжижку для угля, увидел за фляжкой с керосином уцелевшую бутылку “Мартини” и засмеялся.
— Ты чего?
— Мартини в керосине… У меня бутылка “Мартини” есть!
— Выпью, — сказала она. — Если ты будешь.
Димка заметил, что Ивгешка не называет его по имени, она с ним еще не определилась, не выбрала в нем что-то свое, что будет любить, понимать и принимать.
— Ивгеш, ты пока приготовь здесь чего-то, а я пойду баню затоплю.
— Хорошо. Я очень хотела помыться с дороги.
Димка подхватил топор и какое-то время ходил по двору в счастливом рассеянии, не зная, куда приложить себя. Потом вспомнил, что ищет что-то. Вспомнил, что ищет топор, и только тогда почувствовал его в своей руке.
Ивгешка привезла простой и вкусной еды с монастырского подворья. Они выпили и поели.
— Вот, Ивгешка, бабушка перед смертью тебе передала, — Димка протянул серебряный перстенек.
Она взяла, убрала куда-то в карманчик и ничего не сказала. Димку немного удивляло, как ровно отнеслась Ивгешка к смерти бабы Кати. Но он догадывался, что страдать и плакать она будет потом, наедине со своими родными воспоминаниями. Жаль, что Антонина дозвонилась до Ивгешки только после похорон.
Потом он вышел проводить ее в баню и уже пьяный открыл дверь гаража, в котором нетронутым лаком сиял “Урал” и гордо выпячивал парус ветрового стекла.
— Прокатимся? — усмехнулся он.
Ивгешка устало усмехнулась.
Метельные призраки горбились и заглядывали в оконце. Мерцала бабочка в керосинке на скамье, вздрагивали тени ковша и банного веника, переливались огненные пузырьки вокруг углей в печи. Они лежали, обнявшись, на широкой полке. Димка пальцем провел по ее голому телу и таял след, как в небе от упавшей звезды.