Мы с Дорис и Хеннингом часто говорим об Оссиане и смеемся над его приключениями. У Хеннинга слезы текли от смеха, когда его папаша, съездив на Аландские острова, подробно рассказывал о своих похождениях. Хеннинг смеется заразительно, при этом его надо не только слышать, но и видеть: уголки губ у него не растягиваются, а высоко поднимаются, и он вдруг становится очень красивым. Ну, папаша, ты кого хочешь уморишь! — стонет он, вытирая слезы. У них с отцом прекрасные отношения, Хеннинг говорит, это потому, что, начав хозяйничать в усадьбе, он сразу дал понять старику, кто здесь главный. Оссиан только кажется таким благодушным, а характер у него ой-ой-ой, Дорис подтверждает, что когда отец с сыном сцепятся, так только пух и перья летят.
По-моему, Хеннинг, как и Стуре, с возрастом только хорошеет. Он ровесник Гун и чуть постарше Стуре; и у Стуре, и у Хеннинга внешность очень соответствует их внутренней сути, и с каждым годом все больше. У обоих, например, носы похожи на руль, в молодости человек переживает, если у него такой нос, зато теперь такой нос только подчеркивает силу характера. Нос да еще появившиеся кое-где морщины, у Стуре даже не морщины, а складки — Стуре как сыр: чем дольше он выдержан, тем лучше.
Помню, однажды вечером, накануне Иванова дня, я возвращалась на велосипеде от Дорис. Иванов день мы всегда празднуем вместе, и я помогала Дорис с готовкой. По дороге я встретила Стуре и Хеннинга, они шли навстречу, ведя велосипеды, нагруженные березовыми ветками. Смотреть на них было одно удовольствие — такие беззаботные, загорелые; я вдруг почувствовала себя очень богатой при виде этих двоих мужчин, которые мне дороже всего на свете.
Что еще я вижу среди своего зеленого пейзажа? Конечно, лосиную охоту. Каждую осень, после охоты, вся компания — и владельцы лосиных угодий, и охотники — собирается на пирушку. Мы веселимся от души — человек пятнадцать мужчин, все в расцвете сил, независимо от возраста, и все ухаживают за нами с Дорис, потому что мы единственные женщины. Мы все когда-то были ближними или дальними соседями, но теперь некоторые переехали в Гудхем или в город. Просто удивительно, насколько веселее и приятнее бывают мужчины, когда они приходят без жен, — резвятся, как кони на лугу, и мы с Дорис наслаждаемся каждой минутой. Конечно, хлопот с угощением много, но и они в радость, собираются все у Дорис, у них просторнее, а вообще-то самые большие охотничьи угодья принадлежат Стуре. Дорис сидит на одном конце стола, я — на другом, и мы следим, чтобы все было как надо, мужчины сами собирают тарелки и относят их на кухню, они рады случаю потискать нас. У Дорис грудь и плечи сорокового размера, а бедра — сорок шестого, наоборот было бы хуже, а так она выглядит даже очень недурно, да и от меня кони тоже не шарахаются, напротив, эти кони пялятся на нас, как на мешок с овсом. Редко кто-нибудь напивается всерьез, однако глаза у них горят, и нам с Дорис ничего не стоило бы закрутить с двумя или тремя, но Стуре с Хеннингом находятся рядом, и никто не позволяет себе ничего лишнего, правда, мужчины пожирают нас глазами, хоть мы и не такие уж молодые лосихи. А как они чешут языки! Почище двадцати женских клубов, вместе взятых. Больше всего разговоров об охоте, о ней они могут говорить без конца, и это понятно. Но мы с Дорис заметили, что рано или поздно они непременно заговорят о простате. Большинство из них как раз в том возрасте, когда начинаются нелады с простатой или «простотатой», как говорит Оссиан, и, если разговор о простате заходит, пока мы с Дорис еще сидим за столом, мы с ней обязательно поднимаем бокалы и обмениваемся понимающим взглядом. Однажды Стуре спросил у меня, за что мы пьем, но я ничего не сказала. Речь о простате заходит, когда мужчин уже не связывают условности, именно в такую минуту года два назад один из охотников, самоуверенный и неравнодушный к женщинам, признался, что они уже давно не спят с женой из-за этой самой простаты и тем не менее прекрасно ладят друг с другом. Он сказал это спокойно и немного задумчиво, и тишина, наступившая после его слов, тоже была спокойной и задумчивой.
К концу вечера всегда найдется два-три человека, которые пили немного, они и отвозят домой тех, кто живет в Гудхеме. Другие, живущие поблизости, потихоньку добираются до дому сами. А мы вчетвером моем посуду, и эти минуты, пожалуй, самые лучшие. Наконец уезжаем и мы со Стуре, я сижу за рулем, на веранде нашего дома горит фонарь, и на гараже — тоже. Теперь светится еще и окно Гун, потому что она предпочитает спать днем, а не ночью. Больше нигде ни огонька. Разве что светятся окна в доме на другом берегу озера, но этот дом далеко, и мы видим лишь светящуюся точку.
Раза два я выносила Эрика ночью на причал мне хотелось, чтобы он увидел тьму и звезды. А через несколько дней он выкинул из кухонного шкафа все мои кастрюли и сковородки, а сам забрался внутрь и закрыл дверцу — он играл в ночь.
Но разве могут все эти счастливые мгновения попасть в отчеты или исследования? В отчеты попадает не индивидуальное, а только среднее и общее. Бедняга человек теряется среди этого общего и в конце концов перестает верить, что он существует.
11
Отпуск кончился, и я снова работаю. Часть отпуска я беру в начале лета, остальное — в августе. И вот я опять каждое утро еду по хорошо знакомой дороге. Поглядываю на сады по обочинам, знаю, возле каких стоит притормозить, а возле каких — нет, сады меня интересуют. У пожарного депо цветут огненные розы, а у нашего центра — кровавые, хотя это тот же вид. Во время отпуска я выкидываю из головы все мысли о работе, несмотря на то что заезжаю иногда в наше отделение хроников проведать маму, которая лежит там уже давно. Однако после отпуска я легко вхожу в привычную колею, как будто прыгаю на карусель, которая все это время не переставала крутиться: я столько лет здесь проработала, что возвращаюсь сюда, как домой.
Мне дали новый кабинет с видом на лес, я не против леса, но раньше, оторвавшись от писанины, я могла выглянуть на улицу, и это было повеселее, чем смотреть на стволы сосен и берез. На одной из сосен сорочье гнездо; если подойти к окну вплотную и посмотреть наверх, можно увидеть черный шар. Гнездо большое и похоже на многосемейный дом. Птенцы вылупились еще до моего отпуска, они пытались летать и иногда срывались на землю, теперь они выросли; сороки красивые, но уж очень крикливые птицы. Наверное, это своего рода справедливость. У одного красивое оперение, и хватит с него, другой выглядит неказисто, зато у него голос, как у соловья. А вот вороне ни в том, не в другом не повезло… И воробью тоже, хотя, если приглядеться повнимательнее, его оперение напоминает твидовый костюм, у меня был такой несколько лет назад. Под окнами ходят и прыгают вороны и воробьи, они совсем ручные; больные из отделения хроников любят птиц.
Воробьи для них словно маленький привет из деревни, где они жили, хотя там водились только полевые воробьи.
Мой кабинет совершенно безликий; единственное, что в нем живого, — это я или кто-то другой, кто работал здесь во время моего отсутствия. Если только здесь кто-то работал, а наверняка так и было, хотя никаких следов человека в моем кабинете не видно, он ничем не отличается от других кабинетов. Нас, секретарей, трое. Марианна работает в центре почти так же давно, как я, я ее люблю, и еще есть Сив, она работает около двух лет, мне она совсем не нравится, но мы с ней по работе почти не сталкиваемся. Я самая старшая и потому удостоилась отдельного кабинета. Лучше сидеть одной в тесном кабинете, чем в просторном, рядом с этой трещеткой Сив.
Врач, с которым я работаю, обычно отдыхает в августе, он с семьей каждый год уезжает во Францию, это одна из причин, почему я часть отпуска беру в августе — с новым врачом трудно работать. В нашем центре пятеро врачей, а пациентов пятнадцать тысяч. Но пятеро их только на бумаге и по количеству кабинетов, а на самом деле мы бываем рады, если у нас одновременно работают четверо врачей, потому что чаще всего их бывает только трое, да и то один из них работает временно. Во время отпуска все устремляются на лоно природы, поближе к лесам, озерам; людям нравится жить в уютных деревушках и делать покупки в маленьких лавочках, нравится золотистый солнечный свет и шелест листвы, но все это только во время отпуска. А работать они пред почитают в городе, в крупных больницах. Все стараются получить работу там, туда же даются и все средства на специалистов. На стенде возле столовой Биргитта вывешивает статьи из газет, в которых именно специалисты часто жалуются, что слишком много денег идет на оздоровительное центры, половину из которых, по их мнению, давно пора сровнять с землей. Они, наверное, думают, что мы здесь ничего другого не делаем, как только стрижем пациентам ногти. Им, конечно, виднее, но они считают, что простые люди ни в чем не разбираются, а главное — все безоговорочно верят врачам. Грустно, что каждый думает только о себе.