— А кого же, здесь больше никого нет.
— Ради чего я живу? Именно я? Не знаю. А зачем тебе?
— Просто так. Сидела и думала об этом.
Стуре вопросительно поднимает глаза на потолок.
— Это она сказала, что ей незачем жить?
— Не только она. Карин тоже, и Бу.
— Н-да, — Стуре вздыхает. — Чуть что застопорилось, так им уже все кажется бессмысленным. Не знаю, ради чего я живу и нужно ли вообще жить ради чего-то. Никогда об этом не думал. Об этом размышляют, когда уже совсем не о чем думать. Пойду включу телевизор, принеси кофе в гостиную.
В вечерних новостях, как всегда показывают разных людей: и тех, которым есть ради чего жить, и тех, которым — нет. Каждый вечер мы видим на экране пылающий мир. Каждый вечер нас пронзает тревога, тревога за всех, но мы все-таки далеко от этих событий, а каково смотреть на это их участникам? Могут ли они вот так в халатиках пить кофе, как мы? Многотысячные демонстрации на улицах, бомбы, подложенные в автомобили, пожары, перепуганные окровавленные люди, бегущие с детьми на руках, где они проведут эту ночь? При Карле XII воевали благородно, а теперь действуют бандиты и наемные убийцы, молодые парни прячутся с гранатами и автоматами за углом. Потом они расходятся по домам, если только у них есть дом, или отправляются в свою компанию идеалистов, очень довольные, что им удалось убить гада капиталиста, который уже имеет столько, сколько, по их мнению, должны иметь все, и потому должен заплатить за это своей жизнью, или радуются, что им удалось спалить целый квартал, где живут люди, которые неправильно верят в Бога. С их точки зрения, это достаточный повод. А кто виноват с точки зрения Господа Бога? Он-то наверняка думает о нас, хотя мы имеем о нем весьма смутное представление, как о дедушке, которому нужны только псалмы повеселее, этакие песенки, про которые я уже не могу с уверенностью сказать, псалом это или шлягер. Но как же выдерживают они, эти бедные люди? Где они берут силы, чтобы жить? Уж если кто может сказать о себе, что ему незачем жить и что у него больше нет сил, так это они. И ведь действительно они не выдерживают, поэтому и бегут. Наш богатый мир полон бездомных.
— Ради чего я живу? — вдруг повторяет Стуре посреди программы. — Скорее всего, ради того, чтобы жить и выполнять то, что мне назначено. Большего, наверное, и нельзя желать? Жизнь сама все решает. Да-да, именно так, жизнь сама все решает.
Вечерние новости окончены, но мы не выключаем телевизор — хотим посмотреть передачу о рыбах Амазонки.
Рыбы очень красивые, как будто нарисованные, и птицы тоже. Но в джунглях скрывается целый оркестр, даже орган играет за лианами, не говоря уже о гитаристе, сидящем на дереве, и мы выключаем телевизор. Однако остаемся в гостиной. Гун бродит у себя наверху, и я напряженно вслушиваюсь, не упадет ли она — нет, как будто обошлось.
— Я тут случайно встретился с Эрнстом, — медленно произносит Стуре. — Сперва мы об этом не говорили, но потом я сказал: жаль, что все так получилось. Он сначала вроде как не понял, о чем это я толкую. У детей наших дела плохи, говорю я. А, да-да. Ты бы посоветовал Карин поменьше скандалить и придираться к Бу, кто же такое выдержит, и так он сколько терпит. Терпит, говоришь? И потому купил жалюзи другой женщине, только вот расплатиться позабыл. И новую машину себе купил тоже поэтому? Наверное, его подруга боится дневного света, иначе зачем ей жалюзи? Ты, говорят, ее видел? Но Эрнст сказал, что она вообще ни при чем, она только поддерживает Бу.
Она, мол, не имеет ни к чему отношения.
— Господи Боже мой!
— Да-а. Я прятал руки в карманах, чтобы не врезать ему. Только сказал: чего ждать от твоего сына, если ты сам такой болван. Повернулся и ушел, иначе не знаю, чем бы все кончилось.
— Что же нам делать?
— Нам? Ничего. А что мы можем сделать? Пусть сами разбираются. Ну, можно ли быть таким болваном? Говорит, нужно доверять друг другу.
— Доверять! — фыркаю я, вскакиваю и начинаю ходить. — Доверять! Полагаться! Дичь какая-то, глупость! Хотела бы я посмотреть на директора банка, который примет деньги от кассира, не считая, поскольку кассир ему сказал, что тут примерно столько, сколько должно быть. Или крупный бизнесмен! Заключает сделку без всяких договоров: мол, я вам полностью доверяю, нужно полагаться друг на друга! Или, скажем, тебе предстоит удалить аппендикс и хирург говорит: мы вам, конечно, сделаем эту операцию и все будет в порядке, правда, я никогда раньше аппендиксов не удалял, но не сомневаюсь, что все обойдется, положитесь на доктора. Все знают, что так не бывает, что на работе такой номер не пройдет, а вот дома — пожалуйста: доверяйте, и точка.
— Ну-ну, не заводись.
— Не заводиться? Да мне плакать хочется! Если бы все действительно было так просто: доверяй, и все будет хорошо. А почему тогда в раю с самого начала уже был змей? Да для того, чтобы человек был начеку, чтобы смотрел себе под ноги, когда идет.
— Но, по-моему, он сидел на дереве, этот змей, так, во всяком случае, его изображают.
— Он мог быть где угодно. А как Адам и Ева воспитывали своих детей, если Каин в конце концов убил брата? Этот Авель наверняка считал, что на Каина можно положиться, ведь так учила мама!
— Значит, ты никому не доверяешь? — ехидно спросил Стуре. — И потому ты дала в долг Густену? Правда, я слышал, что он уже вернул тебе деньги.
Не знаю, побледнела я или покраснела, но с моим лицом что-то произошло, это точно.
— Так ты знаешь? А… А кто тебе сказал?
— Сам Густен. Он еще с одним маляром ремонтирует у нас кабинет. Густен со мной едва поздоровался, и я спросил у него, чем он меня обидел, что не здоровается — он ведь всегда так, ты его знаешь, — и тут его прорвало: проклятые родственники, устроить такой шум из-за пустяка. Не думал, Стуре, что ты так плохо зарабатываешь, не мог два дня перебиться без этих денег. Он нарочно говорил громко, чтобы все слышали. Ты верен себе, только и сказал я ему. Сколько хоть он был должен?
— Десять тысяч. Я уже положила их в банк, но тысячу из них отдала Карин. Стуре! Мне очень стыдно. Такая дура. Поэтому я ничего тебе и не сказала, знала, что сглупила.
— Успокойся, ведь все обошлось. Если бы еще и мне вернули долг. Полгода назад Бу попросил у меня взаймы, чтобы погасить проценты и на машину — в старой мотор отказал, но Карин про это ничего не знала, и мне тоже вроде следовало молчать. Однако я сказал, что даю ему деньги только ради нее. Глаза у него так и сверкнули.
— Ха! Значит, мы оба с тобой дураки.
— Выходит, что так.
Мне это очень нравится. Если другой совершил такую же глупость, как ты, то она уже и не кажется глупостью.
— Можем открыть клуб дураков, — говорю я.
На этом наш день был закончен, но, прежде чем лечь, мы постояли на веранде и послушали стрижей, которые гонялись за насекомыми и криками благодарили за обед. А потом я попыталась выгнать большую синюю муху, которая летала по спальне, точно бомбардировщик с пьяным пилотом. Мне показалось, что я убила ее, но утром муха ползала по полу с поврежденным крылом. Я помогла ей расстаться с жизнью — надо быть гуманным. Аборт на заре жизни, если кто-то захотел явиться некстати, и гуманное убийство всех, кто уже ни на что не годен, — в конце. Скоро из нас из всех сделают удобрение.
22
Каждое воскресенье, в любую погоду, мы ездим в лес. Стуре — потому что он жить не может без леса и без движения, я — потому что слишком много сижу и потому что тоже люблю лес. Мы садимся в машину, и Стуре везет меня на какое-нибудь место, которое он хотел посмотреть сам, или туда, где можно будет в свое время набрать брусники или лисичек. Когда наступает пора, я собираю их вместе с Дорис или с девочками из нашего центра. Сам Стуре не ездит с нами — не хочет собирать ягоды на чужой земле, он бы со стыда сгорел, если бы там вдруг появился хозяин, а женщинам это не страшно. Но он никогда не берет меня на вырубки, где от прежних красавцев осталась только груда хвороста, там мы никогда не поймем друг друга. Теперь мы даже не разговариваем об этом, такой разговор всегда оканчивается ссорой.
Иногда мы берем с собой в машину велосипеды, а вообще-то по округе мы любим просто ездить на велосипедах. Стуре всегда впереди на своем старом черном велосипеде, который остался у него с детства и на котором прежняя только рама. Все остальное пересажено — он так говорит нарочно, чтобы подразнить меня. Пересаживай на здоровье, говорю я, лишь бы ты не крал детали и не требовал, чтобы прежние владельцы этих деталей погибли в дорожных авариях. В одной из статей, что вывешивает Биргитта, как раз говорилось, что жертвам аварий приходится расставаться со всеми своими органами. И поэтому врачи перестали выступать за ограничение скорости на дорогах.