И это истинная правда. У нас есть психосоматическое отделение, так у них в приемной полно душ, которые сошли с рельсов. Но вообще-то… Как можно говорить о душе, не говоря в то же время о своей жизни, намерениях, о совершенных или несовершенных поступках, ведь отсюда все переживания. По-моему, говорить о душе все равно что говорить о хвосте, не упомянув про собаку, или о морской пене, не упомянув про то, что был шторм. Самое удивительное, что вся эта болтовня про душу и переживания сводится к тому, будто все вокруг вообще не способны переживать или чувствовать, будто человеку с тонкими чувствами трудно жить среди всех этих толстокожих. Эти специалисты по переживаниям ходят от врача к врачу, потому что их, чувствительных и сверхчувствительных, никто не понимает, на работе им невмоготу, поехать за границу — страшно, там столько всяких ужасов, голодных детей и бездомных. Единственное, что они могут, — это поговорить по душе. Будь я врачом, которому вот-вот выходить на пенсию, у меня такой пациент получил бы хорошего пинка, но большинству врачей до пенсии еще работать и работать, а потому вместо пинков они выписывают больным таблетки.
Вся эта болтовня о чувствах и переживаниях — все равно что волна, поднятая моторной лодкой. Хотят, чтобы она не била о берег. Волну-то обнаружить легко, труднее разглядеть лодку. Только без лодки волны не бывает.
Что касается Ингрид, то ее лодка — Ёран. И все волны в ее жизни вызваны им. Она этого не говорила, да и не скажет, но я вижу, как вижу и то, что она при нем играет роль адвоката, в этом она тоже никогда не признается, потому что тогда надо признать, что адвокат ему необходим. Женщины часто бывают адвокатами своих мужей. Только защищают они самих себя. Они бы не прочь выступить в роли прокурора, но это все равно что объявить дома войну и разрушить домашний очаг. Тут поневоле станешь ласковой. Тем более и пресса это настоятельно советует.
Вот Ингрид и вяжет — глушит волну, поднятую Ёраном, вяжет свитера и глотает таблетки. Вяжет она без передышки, интересно, сколько у нее уходит денег на шерсть и кто все это носит? У Ёрана полно свитеров, у нее — тоже, ведь она мерзлячка, даже нам со Стуре досталось по свитеру, а куда делись все остальные?
— Ёрану нравится, когда я вяжу: звон спиц его успокаивает Хуже, если я читаю, потому что во время работы он любит разговаривать и задавать мне вопросы.
Нахмурившись, она перебирает петли, как принцесса Элиза, которая вязала рубашки из крапивы для своих заколдованных братьев. Когда я готовлю, Ингрид с вязаньем садится посреди кухни, словно собака или кошка, которые норовят сесть на виду, чтобы про них не забыли; она болтает о всяких исследованиях и опытах, о гениальности Ёрана и о важности его работы.
— Я должна защитить его, — напрямик заявляет она иной раз. — Мне кажется, вы не совсем понимаете, что он делает. Социальному фактору теперь придают все большее значение, требуется все больше данных. Здесь у вас пока тишь да благодать, но скоро и вас затронут проблемы больших городов, и если заранее изучать тенденции развития социальных процессов, то социальным службам не придется действовать вслепую. Если бы всюду было так же спокойно, как здесь…
— И у нас всякого хватает, — говорю я. — То есть в Гудхеме, конечно. Водка, наркотики, подростки, воровство, поножовщина. Я уж не говорю о разных извращениях.
Ингрид усмехается и качает головой:
— Кто этого не изучал, тот не знает истинного положения вещей, газеты пишут очень поверхностно. Но верно говорят: нет пророка в своем отечестве.
— А зачем Ёрана защищать? Мы не всегда думаем так, как он, но ведь и он не всегда думает так, как мы. Он человек самостоятельный.
— Все так считают, потому что он кажется таким сильным, а на самом деле он гораздо мягче и чувствительнее, чем можно подумать. У него терпения, может быть, меньше, чем у других, он нуждается в поддержке и в отличие от многих мужчин осмеливается в этом признаться. Каждый человек нуждается в поддержке. И Стуре, и ты тоже.
— Стуре сам справляется.
— Какая же ты черствая.
— Я говорю, как есть! Стуре поднимет меня на смех, если я заведу с ним беседу о кубометрах древесины. А терпение? Конечно, терпения на все не хватает, но, когда нужно, приходится терпеть. Это ты должна знать по вашим исследованиям.
— Как раз терпения многим и не хватает! — Между нами возникает натянутость, Ингрид смотрит на меня почти сурово. — Разве не ясно? Именно над этим мы и бьемся, доказываем, что люди просто гибнут! Сколько людей погибло из-за социальных условий, из-за жестокости по отношению друг к другу! — Она понижает голос: — Посмотри на Гун. Если бы муж относился к ней иначе, заботился бы о ней, не увлекался бы другими… Она не смогла этого выдержать…
— Кто тебе это сказал, уж не Гун ли? Надеюсь, ты понимаешь, что это не вся правда?
— Она так чувствует, значит, для нее это реально.
— Выходит, если я чувствую, что дважды два пять, значит, так оно и есть?
— При чем тут дважды два? Для того чтобы помогать людям, надо уметь влезть в их шкуру. Чем ее чувства хуже твоих? А ты не очень-то с нею церемонишься, ни с нею, ни со Стуре, прости, что я так говорю. Если бы я так обращалась с Ёраном, он бы погиб.
— Так вот почему ты вяжешь!
— К чему это ты?
— Все, что ты недоговариваешь, ты вкладываешь в свое вязание. Знаешь, какой у тебя хмурый вид, когда ты вяжешь? Даже сердитый. Когда мне бывало невмоготу, это еще до рождения Эрика, я, точно одержимая, вышивала монограммы на носовых платках и простынях. Я бы забыла об этом, если бы они не попадались мне на глаза до сих пор. Я вышивала только свои инициалы, и Стуре даже сказал однажды — он был расстроен, — что я уже не беру его в расчет. Так и было. Мало того, что я вышивала только собственные инициалы, я еще вышивала вокруг них рамочку. Это уже психиатрический симптом, и, если на то пошло, я и тогда это понимала. Еще я навязала целую уйму хваталок для кастрюль. С тобой такого не бывало?
— Со мной? Нет. — Она кладет вязание на стол и даже слегка отпихивает его от себя. — Я люблю вязать, это так приятно! Надо же выдумать, будто я боюсь что-то сказать Ёрану! Чепуха какая! Ты же слышала, что мы с ним говорим о чем угодно. Он отличается от всех мужчин тем, что с ним можно говорить обо всем на свете. Как с женщиной. О других мужчинах этого не скажешь.
Она побледнела, и мне стало ее жалко. Пожалуй, следовало бы подойти и обнять ее, но у нас с нею не заведено обниматься. И если бы я обняла ее сейчас, боюсь, она углядела бы в моем поступке фальшь. Конечно, с моей стороны это не было бы фальшью, но ей с ее сверхчувствительностью необходимо, чтобы даже на самом безобидном объятии стояла проба подлинности. Она защищается, но тем самым отгораживает себя от людей. Пить она тоже не пьет, только пригубит рюмку, словом, она всегда начеку. Будь на ее месте Дорис, я бы сказала, что предпочитаю разговаривать со Стуре как с мужчиной, а не как с женщиной, но Ингрид я ничего такого не говорю, иначе она решит, что мне просто нравится спорить.
— Я защищаю Ёрана! Это ж надо выдумать! Мне его защищать нечего! Я только хочу объяснить.
— Ну прости, — говорю я. — Я же все понимаю.
А про себя думаю: один — ноль в мою пользу.
Однако мой выигрыш сомнительный, и, боюсь, не обернулся бы он проигрышем: уж очень я тревожусь за Карин. Я рассказываю про Ингрид, а сама думаю про Карин, ведь и она тоже защищает Бу, а стало быть, и самое себя. В глаза это не бросается, но мелочи говорят о многом. Например, когда они разговаривают, они не смотрят друг на друга. Это плохой признак. Карин отмалчивается, обронила только, что по вечерам Бу почти не бывает дома.
— Вот как? — удивилась я. — Что же он делает?
— Работает. Несколько вечеров в неделю. Домой иногда приезжает за полночь.
К нам она теперь стала приезжать чуть чаще. Я спросила у Стуре, не заметил ли он чего-то необычного, но он ничего такого не заметил. Может, и не заметил, а может, просто не хочет говорить. Он часто следует правилу: не расстраиваться раньше времени, авось пронесет. Умирать раньше смерти он не собирается.