Дорис не спешила соглашаться со мной. Она считала, что Стуре не изменился, разве что стал немного серьезнее. А что касается мужчин с бензопилой в руках, тут и в самом деле нужен глаз да глаз. Как только у Хеннинга выдается свободная минута и он берет в руки пилу, я тут же спрашиваю, что он собирается делать, а иначе он все пустит под пилу, он готов свести и малинник, и смородинник, а я их решила не трогать. А насчет рабского? Мужчины они и есть мужчины, тут уж ничего не поделаешь. Правда, в то время у сына Дорис Рубена родились близнецы, его семья жила у родителей, и потому все мысли Дорис были заняты малышами, это были ее первые внуки.
Что верно, то верно, Стуре стал более серьезным и более раздражительным, чем раньше, его раздражение выплескивалось наружу, но только не на меня. Он чертыхался, когда ронял молоток или у него сгибался гвоздь, а однажды он так разозлился на пилу, когда она застряла в бревне, что сломал полотно. Это было на него не похоже — он бережет свои инструменты. Потом он стал пропадать по вечерам. Он уже забыл, как всегда смеялся над разными там курсами, дескать, ходишь-ходишь, а потом получишь бумажку, годную разве что на растопку. Теперь же он по вечерам мчался с одних курсов на другие и даже не звонил домой. Меня устраивало, что он не звонит, и все же я повсюду таскала за собой телефон, а когда работала в саду, ставила его на веранде на металлический поднос.
Однако я все-таки не ездила на вечера для одиноких с нашими жизнелюбивыми девушками, чтобы развеять скуку жизни, всему есть предел. Как-то раз я побывала на такой вечеринке, с меня хватит. Нас собралось семь или восемь женщин: у одних мужья были дома, другие только что развелись, они были немного испуганны, дрожали как осиновый лист, но надежд не теряли — вызывающие платья, блеск в глазах, нервы натянуты как струна — ну, скажите же нам что-нибудь смешное, мы хотим посмеяться! И осторожно, но явно изучают мужчин за соседними столиками. Танцевать их не приглашают, и нервы натягиваются еще больше, вот-вот лопнут, впрочем, одну пригласили, но самую молодую, и весь вечер мы делаем вид, что поглощены только друг другом, для нас нет ничего более важного. Однако мужчины знают: эти, за соседним столиком, на главное не решатся, а потому нечего тратить на них силы, порох и время. «Эти» пришли сюда только для того, чтобы проверить, могут ли они еще нравиться, но нравиться они уже не могут.
Если бы я стала по вечерам развлекаться, чаша терпения Стуре переполнилась бы. Может, поэтому я никуда и не ходила.
Я вдруг достигла сорокалетней отметки, когда на горизонте уже ничего не маячит. Но если жизнь — пустыня, человек мечтает об оазисе. И что делать, если верблюд, твой муж, шагает и шагает вперед.
Мне больно, когда я заново переживаю это время. В такие минуты, если Стуре дома, я могу прильнуть к нему на мгновение, провести пальцем по спине или чмокнуть в нос. И возможно, он в эту минуту думает о том же, потому что взгляд у него темнеет.
6
Когда мне было сорок три, у нас родился Эрик, наш поскребыш. Мы не собирались заводить ребенка. Я только на четвертом месяце сообразила, что это беременность.
Карин у нас родилась сразу, как мы поженились, даже раньше положенного, потом мы хотели иметь еще детей, но больше не получилось. И вдруг — Эрик, подкрался тихой сапой, словно с черного хода.
Так оно, собственно, и было. В ту пору мы редко любили друг друга и я никогда не начинала первая. Начинал только Стуре, может быть, он считал, что это его супружеский долг, а может, надеялся таким образом поправить дело, не знаю. Как-то раз дождливым воскресным утром мы долго не вставали, капли уныло барабанили по крыше веранды, казалось, дождь зарядил на целый год. Что вставать, что лежать было одинаково тошно, поэтому мы продолжали лежать, я лежала к Стуре спиной и поняла, к чему все идет, ну и пусть, подумала я, пусть делает, что хочет, буду вести себя, как корова.
Так я и вела себя, как корова, и мне это даже нравилось. Нравилось не испытывать никакого стыда. Мне было приятно, и я становилась все бесстыдней, вдруг я заметила, что он не такой, как прежде, и даже подумала: этому он научился у другой женщины, хороша наука на его курсах! И хватает же у него наглости показывать мне свои фокусы. Это уже ни в какие ворота не лезет! Для меня Стуре был все равно что мусор, который следует выбросить, и вот, когда я уже была у мусорного бака, я обнаружила там Эрика. Словом, я лежала тогда неподвижно, как корова, и вспоминала одного мужчину, который несколько дней назад записывался у меня к врачу, у него болела нога; потом я встретила его на площади, он шел с женой, она была так себе, но каким взглядом он посмотрел на меня. Взгляд взгляду — рознь.
Конечно, узнав, что у меня будет ребенок, я испугалась. Мне было страшно, как бы ему не повредило все, что я тогда чувствовала, и вся эта ненависть, которая тогда — чего греха таить — переполняла меня. Я даже самой себе не смела признаться, как мне страшно. И все же этот страх лишь узкой черной каемкой обрамлял великое, тихое и сокровенное чудо. Даже посещение ангела потрясло бы меня не так, как то, что у меня будет ребенок; я носила этого ребенка и чувствовала себя королевой.
К врачу я не пошла, но попросила одну из акушерок проверить меня. Думаю, что ничего нет, сказала я ей, это было бы чересчур, но надо проверить. Осмотрела она меня в начале недели, а Стуре я рассказала обо всем только в пятницу. При наших тогдашних отношениях это было равносильно тому, чтобы подойти к незнакомому мужчине и сказать: а я жду от тебя ребенка! Я не чувствовала ни малейшего недомогания, я вообще ничего не чувствовала, у меня просто пропали месячные, и, хотя я знала причину, поверить в это мне было трудно. А Стуре так и вовсе не был готов к подобному известию. Я нарочно села на стул, а не на диван, на котором мы всегда вместе смотрим телевизор. Сидя на диване, я сразу пойму, что новость его не обрадовала — он не сядет рядом со мной, другое дело стул… Я сказала, что мне нужно с ним поговорить, и сообщила свою новость. Сперва Стуре долго молчал, потом стал на колени возле моего стула и зарылся лицом мне в колени, он плакал, и я заплакала вместе с ним.
Вот и все. Может, пятидесятилетнему специалисту по целлюлозному производству следовало в таком случае вести себя иначе? Но Стуре не думал об этом.
Мне все время казалось, что я получила ребенка незаслуженно. Вообще-то, все дети даются незаслуженно, но мало кто это понимает. Как будто семя редкого, прекрасного растения занесло в мой огород. Однако на растении были шипы, так, во всяком случае, считала Карин. Она тогда тоже ждала ребенка, своего первенца, и моя беременность казалась ей не только неприличной, но и недопустимой, она считала, что она со своим будущим ребенком отступит на задний план, и что поделаешь — доля истины в этом была. Конечно, мне было жалко, что радость беременности была для нее омрачена моей беременностью, но об этом я предпочитала молчать, иногда бывает лучше промолчать, чтобы не напортить еще больше. О своей беременности я рассказала ей сразу, как сама узнала, не хотела тянуть до тех пор, пока это станет заметно.
— Но ты же не станешь рожать? — сказала Карин. — Ты сделаешь аборт? Господи, мама, ведь ты уже старая!
— Сара родила, когда ей было сто лет.
— Какая еще Сара? Ты шутишь. Или ты не знаешь, сколько осложнений бывает при поздних родах?
В каком-то смысле я понимаю Карин. В молодости кажется, что жизнь идет по часам. Карин была молодая, хотя я была моложе, когда она у меня родилась. Ее никто не вычислял по календарю с учетом каникул, отпусков, продвижения по службе, покупки автомобиля или дома, как это принято теперь. Вот Енса, а позже Эву Карин с мужем планировали именно так. Некоторое время Енс будет единственным ребенком, рассуждали они, а когда ему исполнится столько-то лет, можно родить еще одного. Рожать же незапланированного ребенка, по мнению Карин, было старомодно и даже противоестественно. В таком ребенке дефекты заложены изначально.