— Интересная книжка? — спрашивает Линда, очищая яблоко.
Гертруда не отвечает.
— Гертруда, интересная у тебя книжка?
— Ужасно интересная.
— Роман?
— «Пир Бабетты». Карен Бликсен.
— А я как-то прочла классную книжку «Живи вовсю и умри молодым». Достань где-нибудь и почитай.
Заходит акушерка. Ее фамилия Расмуссен. Так ее все и зовут. Она спрашивает, не нужно ли кому-нибудь снотворное. Потом, переходя от кровати к кровати, прослушивает стетоскопом животы.
— Тик-таки-таки. Это стучит сердечко твоего ребенка, — говорит она Гертруде. — Точно карманные часики. Ты в прекрасной форме.
— Как ты думаешь, сделают они мне кесарево двадцать девятого? — спрашивает Оливия своим певучим голосом. — Хольгер так был бы рад!
— На этот вопрос я не могу тебе ответить, — говорит Расмуссен и поворачивается к Марии.
Мария поднимает глаза, довольная, что ее оторвали от брошюры, но все же отмечает ногтем последнее предложение.
К тому же имеются промежуточные группы — техническая интеллигенция, гуманитарии и пр., которые, конечно, работают за зарплату, но труд которых оплачивается по иным расценкам, чем у рабочих, и потому…
Она ложится навзничь и тут же ощущает неудобство.
Акушерка это замечает.
— Тебе неприятно лежать на спине?
Мария кивает.
— А что за болячка у тебя на губе?
— Да это от простуды.
Мария трогает лихорадку.
Расмуссен осторожно ощупывает раздавшийся живот.
— Воды у тебя явно многовато, — говорит она.
— А спустить ее нельзя?
— Нет. Она тут же восстановится. И к тому же после этого могут наступить преждевременные роды.
— А почему меня заставляют больше лежать и отдыхать?
— Это полезно для плода. Так он лучше питается, в плаценте активнее происходит кровообращение. Понимаешь?
— А эта лишняя вода не может повредить ребенку?
— Вообще-то нет. Вода не должна повредить — мало ее или много.
Расмуссен подняла голову.
— Что-то я не слышу биения сердца. Придется сходить за усилителем.
«Не слышу биения сердца». У Марии внутри все сжалось.
Акушерка вернулась с маленьким аппаратом, приложила его к напряженному животу Марии.
И он тут же зазвучал, будто включили допотопный радиоприемник. Нежный шелест, словно звездная осыпь.
— Перистальтика, — буднично констатирует Расмуссен. — А теперь, слышишь, мягкие, нежные толчки в такт с твоим пульсом. Это все утробные звуки. А вот и его сердечко, слышишь? Ишь, как работает, прямо машина.
Мария чуть не задохнулась от радости. Кашель бьет ее, в глазах блестят слезы. Нежное «тик-таки-таки» — это он, ее ребенок, он живет, его сердечко бьется.
В патологическом отделении Рёрбю и Расмуссен называют «Пара номер семь» — как знаменитых когда-то велогонщиков.
Они вечерние дежурные. Приходят в три часа и уходят в одиннадцать вечера, когда их сменяют ночные дежурные.
Они работают две недели подряд, а потом две недели отдыхают.
Рёрбю — нянечка, а Расмуссен — акушерка. То, о чем пациентки не смеют спросить у дневного персонала, чего не поняли во время обследования, — все это обрушивают они на вечернюю смену.
Рёрбю и Расмуссен находят время поболтать. Они могут и пошутить и поддразнить, заставив всех смеяться. И у обеих по двое детей, так что им не чужды тягостные мысли, одолевающие пациенток. Они понимают беременных женщин. Они говорят с ними на одном языке. К тому же они не расположены сентиментальничать.
Основательно поработав, приведя отделение в полный порядок и подготовив пациенток ко сну, Рёрбю и Расмуссен уходят домой. После их ухода становится как-то пусто и уныло, и безликая больничная атмосфера понемногу воцаряется в отделении, просачиваясь в палаты, настигая пациенток, укрывшихся под одеялами.
Укладываясь спать, Сигне думает о том, как ей, в общем-то, хорошо здесь, в клинике.
Ну да, ей все здесь нравится. Еда, совсем не похожая на ту, к которой она привыкла. Нравится, что в палате гораздо теплее, чем у них дома. Нравится персонал и товарки по несчастью. Судьба каждой женщины — это целая история, неважно, где она разыгрывается, в Копенгагене или в Скельскёре.
Всю свою взрослую жизнь Сигне работала, рассчитывала каждый шаг, целеустремленно продвигаясь от одного пункта к другому. В общем, вся жизнь в трудах и заботах.