Утром в контору Сержанов пришел, едва над степью поднялось солнце. Выбрал время, чтобы никто не видел, как отворяет он другую дверь. Не ту, что прямо, а ту, что сбоку, безымянную, не директорскую. Первый раз за двадцать пять лет не директорскую. И делать это унизительно и противно. Крадучись, озираясь на каждом десятом шагу, добрался он до конторы, а когда вошел в нее, вовсе смутился.
В приемной сидело человек пять. Надо же такому случиться? Явились ни свет ни заря со своими просьбами, жалобами и нуждами. Будто нарочно торопились поглядеть на позор Сержанова. Тяжела ноша освобожденного, тяжела «приставка».
Стал на перепутье: прямо идти в «свой» кабинет или направо — в замовский? Как назло, Фарида заставила надеть новый летний пиджак, и он мешал теперь Сержанову, смущал своей белизной, торжественностью.
Повернуть, что ли, назад, сделать вид, будто забыл дома ключи от двери? А люди смотрят на Сержанова, и непонятно, как смотрят, не то с усмешкой, не то с удивлением, не то с сочувствием. Впрочем, что тут тянуть? Надо — так надо! Поздоровался с людьми Сержанов, подошел к сидевшему на последнем от двери стуле старику и тронул его за плечо:
— Все моложе вас… Пойдемте!
Не прямо, направо повел посетителя и тем решил первую трудную задачу первого дня своего замства.
Кабинет был скромным. Впрочем, «скромный» — это громко сказано, да и кабинетом-то его назвать трудно. Полутемная комнатушка с одним подслеповатым окном. Выглядела она так убого и так мрачно, что Сержанову почудилось, будто входит он в чулан, в сараюшку для старого инвентаря. Обшарпанный стол. Где только его откопали? Стулья — дешевле не бывает. Занавески из пыльной поблекшей ткани. Кресло! Стыдно сесть в него. Рыжие пятна. Чайник на нем кипятили, что ли?
Сесть в пятнистое кресло все же пришлось: не стоя же принимать посетителей?
— В чем нужда? — спросил Сержанов старика, застывшего в почтительной позе у порога.
— Да хотел повысить себе пенсию. Право ведь имею… Всю жизнь в совхозе.
— Помню, помню. Но вы же приходили ко мне зимой. Я направил вас к человеку из собеса. Были у него?
— А как же, на другой день и поехал.
— И что же?
— Да что… Прогнал он меня.
— Как то есть прогнал? Старого уважаемого человека… Не имеет права!
— Прогнал, однако. Положил я ему на стол каракулевую шкурку, как вы советовали.
— На стол? — не поверил Сержанов.
— На стол. А куда же? Так в газетке и положил. Он спросил: «Что это?» Я ответил: «Очень дорогая вещь — каракуль для вас». А он выставил меня. Пригрозил еще и в милицию сдать…
Сержанов залился смехом:
— В милицию… Мог и сдать. Ну кто же так поступает? Сказали бы: «Сувенир. Он у нас копейки стоит…» И класть надо не на стол, а на подоконник.
Заморгал виновато глазами старик:
— Не сообразил…
— Вот-вот, а тут соображать надо!
— Что же теперь делать, Ержан-ага?
— Что делать? Снова ехать к нему.
— Прогонит, — усомнился в разумности совета старик.
— Одного прогонит, а если с приветом от меня, то оставит.
— Великая благодарность вам, директор! Великая… Проводив старика, Сержанов не без удовольствия отметил, что прежняя должность его все еще соединена с ним. И оговорившись, люди не считают это ошибкой. Он для них по-прежнему хозяин совхоза и аула.
— Заходите! Заходите! — стал приглашать ожидавших приема повеселевший Сержанов. — У кого какая нужда?
На гостеприимный призыв откликнулись сразу двое.
— В очередь, друзья!
— Мы вместе. Двоих за одного можно считать, и дело у нас общее. Вроде братьев мы, хоть и не братья, соседи только. Он Калмен, а я — Салмен.
Какое-то светлое оживление внесли в мрачный замдирек-торский кабинет эти два говорливых, загорелых до черноты человека, очень похожих друг на друга и тем опровергающих собственное заверение, что они только соседи.
— Отцы наши поставили дома рядом, — продолжал Салмен. — Родились мы оба в одну ночь и имена получили созвучные, как близнецы. Поэтому, когда слышали «Салмен» или «Калмен», откликались оба.