— Ладно, отдыхай. В субботу я у бригадира лошадь возьму, в райцентр съездим. Я на базар, а ты зарегистрируешься.
— Где?!
— В военкомате. Ты же участковому обещал.
Участковый! И здесь меня советская власть достала! А мешок мой где? Там же… Хотел вскочить с лавки, но руки потеряли опору, и я рухнул обратно.
— А сидор мой, где?
— Там, где и был, под лавкой. Да вот он.
Хозяин наклонился и вытащил мой мешок.
— Никуда не делся. У нас в деревне ворья отродясь не водилось.
Я успокоено откинулся на спину.
— Ну вот и хорошо. В субботу съездим.
Времени до субботы у меня еще хватало.
Все-таки наше поколение здорово избаловано средствами передвижения — любая точка Европы находится в пределах четырехчасового перелета. За это же время можно долететь до Новосибирска, а если набраться терпения на десять часов, то можно оказаться на восточном побережье США или Канады. Или, например, что такое пятьдесят километров? На машине да по хорошей дороге чуть больше получаса. Или чуть меньше часа на междугородном автобусе. Или полтора-два часа на рейсовом. Красота. Даже если дорога проходима весьма условно, то можно воспользоваться джипом или, в крайнем случае, вездеходом. Все равно время в пути будет измеряться часами. Как-то раз в весеннюю распутицу наш ГТТ прополз двадцать километров за два с половиной часа там, где дороги не было вообще, только тяжелая, раскисшая глина.
Если же ваше транспортное средство тащит не пара сотен лошадей, а только одна, да и та весьма мелкая, то преодоление расстояния в полсотни километров это уже настоящее путешествие. На машине тысячу километров можно преодолеть часов за десять-двенадцать. Гужевому транспорту на то же расстояние потребуется как бы ни месяц. Крейсерская скорость крестьянской телеги пять-шесть километров в час, зато по проходимости уступает разве что тому же ГТТ. Но лошадка не человек. Это человек может сжать зубы, напрячь силы и преодолеть нужное расстояние за день. Если очень надо, то он может повторить такой же переход на следующий день. А животное надо кормить, поить, в конце концов, ему отдых требуется.
— Еще пяток километров, и на месте будем. Н-но, зараза!
Иван батогом добавил прыти сбавившей ход лошаденке. Я ее понимаю — на телеге, кроме двух не самых легких мужиков, лежали еще и несколько мешков с зерном и овощами, предназначенными для продажи. Плюс торба с овсом для лошади и мой сидор, оставлять его в деревне я не отважился, хотя и с ним путешествовать — риск немалый. Не то чтобы в хозяйстве Коноваловых наблюдался большой излишек продовольствия, но натуральным это хозяйство давно перестало быть, а потому ему требовалось такие вещи, как соль, спички, кое-какую мануфактуру, закупать извне. Вот и вынуждена была несчастная лошадка везти в райцентр часть урожая с личного огорода колхозника. Но до райцентра еще далеко. Пять километров, в которые Иван оценил остаток пути, остались до села, где мы должны были переночевать у кого-то из его знакомых, чтобы с утра совершить рывок к конечной цели.
Село оказалось довольно большим. В центре обшарпанная церковь, лишенная креста и колоколов. Несколько одноэтажных кирпичных домов явно дореволюционной постройки, в которых сейчас расположились сельсовет, правление колхоза, школа и, как пояснил Иван, фельдшерско-акушерский пункт. Даже электричество в селе было. Искомый нами дом располагался почти на выезде из села, к счастью, в нужную нам сторону. Неразвитость местных информационных коммуникаций не позволила заранее предупредить хозяев о нашем визите. Тем не менее, встретили нас очень радушно. Хозяин, внешне очень похожий на Коновалова-старшего, только повыше и не такой квадратно-могучий, после крепких объятий пробасил жене.
— Сгоноши на стол, гости дорогие к нам пожаловали.
Дом оказался таким же, как и у Ивана, пятистенком, может, чуть больше. А вот народа в нем жило не в пример больше. У Коноваловых старший сын уже отделился, а младшие до войны семьями обзавестись не успели. Вот и остался отец вдвоем с женой. Здесь же помимо хозяев жила сноха с двумя детьми и младшая дочка, еще не вышедшая замуж. Буквально через полчаса, пока мужики не торопясь распрягали и обхаживали лошадь, попутно делясь последними новостями, ужин был готов, и вскоре за столом прозвучал первый тост: за встречу. Пили тот же мутный и вонючий самогон. Как мне объяснили, гнали его все же из сахарной свеклы, но когда я попытался рассказать им о методах очистки этого продукта, то был сурово отбрит хозяином.
— Ты, городской, нас уму-разуму не учи. Раньше-то он у нас как слеза был, а сейчас ни марганцовки, ни угля активированного взять негде. А молоко на это дело тратить жалко, лучше я его детишкам отдам.
После такой отповеди я старался больше молчать, а пить, помня о последствиях, меньше. Долго посидеть не удалось, часа через два тусклая лампочка, освещавшая горницу, мигнув пару раз, погасла окончательно, и народ начал размещаться на ночлег, тем более что вставать нам завтра задолго до рассвета.
Начавшийся затемно путь продолжился в предрассветных сумерках и завершился на въезде в райцентр, когда было уже совсем светло. Здесь наши дороги разошлись.
— Во-он военкомат.
Иван указал мне на нужное здание.
— Я постараюсь быстрее.
— Не торопись, товара много, быстро не распродать.
Я спрыгнул с телеги, стащил с нее свой вещмешок и, разминая затекшие от долгого сидения ноги, зашагал к военкомату. Лошадка потащила облегченную телегу в сторону местного рынка. Несмотря на ранний час и выходной день, военкомат работал, война все-таки. А вот желающих попасть на прием никого, кроме меня, не нашлось, поэтому я через несколько минут предстал перед худым лейтенантом лет сорока. Почему он не на фронте воюет, а бумажки в тыловом военкомате перекладывает, можно было не спрашивать — его болезненная худоба и нездоровый цвет кожи говорили сами за себя. Приняв мои бумаги, лейтенант несколько минут изучал их, потом записал какие-то данные в толстый гроссбух и шлепнул на обратную сторону отпускного билета большой штамп, куда вписал дату проведения медицинской комиссии.
— Можете идти, — лейтенант подал мне документы, — комиссия через тридцать дней.
Протягивая руку с бумагами, он поморщился, как от боли, видимо, дела его совсем плохи.
— Есть!
Положив документы в нагрудный карман гимнастерки, я с облегчением покинул данное учреждение. Формальности, чтобы не навлечь неприятности со стороны представителей власти, были соблюдены, но что делать дальше, я пока не решил. Послонявшись некоторое время по грязным немощеным улицам, я вышел-таки к местному рынку и разыскал Ивана устроившего торговлю прямо с телеги.
— Как дела?
— А-а-а.
Значит, ничего стоящего на обмен пока не предложили. Оно и понятно, здесь не город, огороды есть практически у всех жителей райцентра, а горожан, приезжающих обменять вещи на продукты, здесь бывает немного — не каждый решится на такое путешествие. Ситуацию могли бы исправить перекупщики, скупив товар у местных крестьян и отвезя его в областной центр, а то и в саму столицу. Но в военное время подобные операции крайне рискованны: можно запросто загреметь в лагерь, а то и к стенке встать. До крышевания подобных делишек местная милиция еще не додумалась, это произойдет позже, намного позже.
— Слушай, походи по рынку, посмотри иголку для швейной машинки.
На просьбу Ивана ответил согласием, сидеть просто так быстро надоело, и я рад был походить, поглазеть. «Зингер» с ножным приводом, еще дореволюционный, стоял в хозяйской спальне. Швейная машинка была символом достатка крестьянской семьи. Шустрые агенты компании успели столько своего товара распродать в России, что отдельные экземпляры в сельских домах встречаются до сих пор, причем, по большей части, вполне работоспособные. А что? Агрегат надежный, практически вечный, его только смазывать нужно вовремя. Слабое место его — это ломающиеся иголки и капризные шпульки.
Нужный товар отыскался в дальнем углу. Торговал им неприметный дедок в драповом пальто, явно ему великоватом, и серой кепке, надвинутой на самые глаза. Не став ввязываться в торговлю сам, я решил сходить за Иваном, он местные цены лучше меня знает. Когда я вернулся, около коноваловской телеги стояла женщина с двумя детьми. Товарообмен явно подходил к концу, крестьянин получил какой-то сверток, женщина взвалила на плечо тяжелый мешок.