Натали, стиснув руки на коленях, изо всех сил пыталась вслушиваться в то, что говорил ее несносный зануда-муж. Всегда упреки… вечно он чем-то недоволен… лучше бы купил ей тот резной золотой браслет, усыпанный бриллиантами, который они с Катрин давеча видели в ювелирной лавке на Невском. Почему-то у Идалии всегда новые украшения, и она так любит их демонстрировать – манерными жестами белых, ухоженных ручек, унизанных кольцами розовых пальчиков… Холеная рыжая кошка! Наташа была уверена, что по красоте никто в Петербурге не может сравниться с ней – ни Идалия, ни Стефани Радзивилл, ни Аврора Шернваль…
Потому что потрясенные взоры мужчин всегда преследуют ее, где бы она ни была. И Пушкин это знает…
Иногда ей даже казалось, что Пушкину льстит внимание мужчин к ней, восхищение ее грациозной, строгой, совершенной классической красотой. Что касается Дантеса, то она не может заставить этого милого, очаровательного мальчика не любить себя. В конце концов, ее все любят и все ею восхищаются… Вот даже и сам Государь…
Накануне, на балу в Царском Селе, он, шепотом отозвав ее в китайскую комнату, затканную летящими в бирюзовое небо шелковыми красными драконами, исступленно целовал ее руки, белые плечи и нежную горячую ямочку на шее, несмотря на ее слабое сопротивление, которое, казалось, еще больше возбуждало его, его сильные руки скользили по ее груди, жадно сдавливая пальцами соски, и Наташа, дрожа от необыкновенных, никогда прежде не испытанных ею с мужем желаний, отвечала на его глубокие, страстные поцелуи с горячей, неприкрытой чувственностью, с тихими, чуть слышными стонами тая в его объятиях…
Потом ей стало не по себе от собственной распущенности, и она, вырвавшись из обнимающих рук Николая, твердо сказала «Нет!», на что государь, снисходительно улыбнувшись ей своей загадочной, нежной и одновременно властной улыбкой, сказал: «Я вас ни к чему не хочу принуждать, милая Natalie, я же не насильник… Но я люблю вас, так люблю… Я хочу, чтобы вы знали это, дорогая моя…»
– …что так будет лучше для тебя и Катрин, не говоря уж об Азиньке, – говорил тем временем Пушкин, и она, покраснев, поняла, что не слышала ни слова, погрузившись в воспоминания о государе. – Я все понимаю – сам был молод… Как нянька моя говаривала, Арина Родионовна, царствие ей небесное, – хорош собою ты не был, батюшка, а молод был… Поэтому будь молода, Ташенька, а я все сделаю для тебя и для детей… Ну и детей тебе, конечно, еще понаделаю! – Александр громко расхохотался собственной шутке, и Наташа вновь отметила про себя, как быстро и непредсказуемо меняется его настроение – от кромешного отчаяния до веселой игривости…
– Пушкин, – прошелестела она своим нежным, чуть слышным голоском, – а поедем сейчас на Невский? Мы с Катрин там вчера такой браслетик видели… в ювелирной лавке…
Таша выразительно закатила глазки и сделала обворожительную гримаску, чуть прикусив нижнюю губу, которая, как она точно знала, сводила мужа с ума.
– Не могу сейчас, Мадонна, – прошептал поэт, присаживаясь близко к ней и целуя ей руку. – Да и потом я не смыслю в этом ничего, лишь бы тебе нравилось… Съездите с Азинькой или с Катей – а я поработаю…
– Ну вот, – притворно надула губки Натали, – вечно тебе некогда… Ну так что – я куплю?..
Иван Гагарин медленно брел по аллее Летнего сада, сунув руки в карманы, и первые влажные, крупные снежинки таяли на его шляпе с круглыми полями, на темном плаще, на длинных пушистых ресницах, повисая на них, как слезы – а может, это и были слезы, но он не чувствовал того, что плачет, а просто шел наугад через притихший, ждущий зимы парк, не останавливаясь и ничего не видя вокруг, по направлению к южному входу. Что-то необъяснимое и странное произошло с недавних пор в их отношениях с Пьером, и он все пытался понять и осмыслить, что именно. Когда-то, на заре их знакомства, его безмерно восхищал циничный весельчак Пьер Долгоруков, вечно вышучивающий всех и вся, порой высокомерный и надменный, но не жестокий, чуть манерный, иногда истеричный, но всегда готовый раскаяться и попросить прощения за причиненную обиду, если речь шла о нем, о Жане. Гагарин во всем, до мелочей, старался походить на своего друга, который казался ему таким необыкновенным, таким остроумным, всезнающим и нисколько не похожим на его прежних друзей-кадетов. Он с уважением относился к его увлечению русской дворянской генеалогией, но знал, что несколько раз Хромоножку вызывал к себе Бенкендорф и предупреждал о фальсификации и намеренном искажении фактов. Генералу также очень не нравились некоторые обнаруженные Пьером щекотливые факты в биографиях известных личностей с громкими фамилиями – Нарышкиных, Голицыных, Мусиных-Пушкиных, которыми он всегда спешил поделиться в охочем до сплетен обществе.
Больше всего Ванечку тогда, почти два года назад, поразило то, что Пьер презирал женщин. Женщины тоже не любили Пьера и боялись его циничных насмешек, хотя ему едва исполнилось восемнадцать. Сам Ванечка, единственный сын недавно умершего старого князя Сергея Ивановича Гагарина, всей своей юной душой привязался к обаятельному насмешнику, который был на год старше его, и когда однажды этот насмешник, не сводя с него блестящего, пристального взгляда своих необыкновенных прозрачных глаз, спросил, готов ли тот доказать ему на деле свою дружбу, Жан понял и не раздумывая с радостью согласился…
С тех пор они практически не разлучались, и их привязанность друг к другу крепла день ото дня. Гагарин знал, что он единственный, кому скрытный и не склонный к откровенности Хромоножка поверяет все свои тайны и сомнения, радости и горести. Они уже давно снимали одну квартиру на двоих и жили вместе, хотя Гагарин иногда уезжал к себе в имение проведать maman, которая неизменно переживала из-за того, что ее Ванечка не желает жениться.
Но что-то произошло, непонятное и страшное, и Пьер окончательно замкнулся в себе, перестав выезжать в свет и не желая общаться ни с кем, даже с ним, часами просиживая у себя в кабинете за плотно закрытой дверью. Совсем недавно, когда Жан решился подойти к нему и спросить, не поехать ли им нынче вечером к Лавалям на литературную среду – ожидались Пушкин и Крылов, тот развернулся и в бешенстве закричал на него, чтобы тот никогда, никогда не смел входить к нему без стука и чтобы он убирался вон. Когда же оскорбленный Ванечка стал протестовать, тот, поднявшись с кресла, молча взял его за шиворот и вышвырнул вон из комнаты, как грязного подзаборного щенка. Что уж говорить о тех странных, необъяснимых вспышках насилия, когда Пьер становился совершенно неуправляем и разнузданно, цинично жесток…
А сегодня, после утреннего разговора с Пьером, когда Гагарин объявил ему о том, что он не желает больше жить с ним вместе и намерен уехать в имение к maman, произошло событие, посеявшее в душе Жана смятение и ужас. Пьяный уже с утра Долгоруков, так непохожий в последнее время на прежнего лощеного денди, со слипшимися прядями спутанных волос, молча смерив его тяжелым и мрачным взглядом, отвернулся и прошел к себе в кабинет. Гагарин последовал за ним и увидел, что в открытом ящике стола у Хромоножки лежали несколько маленьких бумажных пакетиков, заляпанных засохшей кровью. На вопрос «Господи, Пьер, что это такое?» ответа не последовало, и тогда Жана прорвало. Он, глотая слезы, кричал, что Пьер превратился в бесчувственную, вечно пьяную скотину, способную только цедить сквозь зубы матерные оскорбления, как последний извозчик, в ответ на любое обращенное к нему слово, что он страшно переменился в последнее время, что Уваров того и гляди вышвырнет его со службы…