Когда он нараспев бубнил свои стихи, ее тут же начинало клонить ко сну. «Но это же не колыбельная, а стихи, Ташенька», – смеялась Катрин. К тому же он был так некрасив… Маленького роста, со склонностью к полноте, с вытянутой обезьяньей, вечно гримасничающей физиономией, болезненно тщеславный и полный непомерных амбиций, он видел себя как минимум Наполеоном – и в своих произведениях, и в жизни, и, конечно, в количестве соблазненных им женщин. Он даже старался подчеркнуть свое внешнее уродство, чтобы в свете его считали своеобразным, оригинальным, ни на кого не похожим, бравируя этим и ненавидя в душе вечно увивающихся за ней молодых, самоуверенных и красивых мужчин.
Он не постеснялся заявить ей перед свадьбой – ты у меня сто тринадцатая. Наташа была тогда так юна и неопытна, что даже не сразу поняла, о чем идет речь, а поняв, не поверила…
С самой первой их ночи он грубо насиловал ее, наслаждаясь ее робостью и покорностью, в кровь царапая своими длинными ногтями ее нежную белую кожу, специально стараясь измять и истерзать ее до жалобных стонов и криков, которые он принимал за вспышки страсти. Можно сказать, часто думала она, что он намеренно убил в ней женщину с самого начала их семейной жизни, потому что боялся слишком явных проявлений ее чувственности. Ему нравились ее сдержанность и холодность, которую он считал отличительным признаком светской дамы. Страсть, так высоко ценимую им в бордельных шлюхах, в ней он постарался бы приглушить как можно быстрее, если бы хоть раз заметил ее проявление. Впрочем, она и представления не имела, что это такое, и не понимала, почему ее подруги так жаждут скорее отдаться любимому мужчине.
Но теперь она поняла. Нежные и пылкие слова Николая, его прикосновения, страстные и глубокие поцелуи, его преклонение перед ней – все говорило о том, что это и есть настоящая, подлинная страсть, которую ей дарит сам государь.
И нельзя упускать такую возможность, нельзя… Так пусть ее любовником отныне будет не кто-нибудь, а первый человек в государстве, а она будет вертеть им как хочет, она сделает из него своего покорного раба – и пусть вся Россия вместе с ним не раздумывая склонится к ее ногам.
Глава 10
Танец ледяных скульптур
…И в пляске сталкиваясь, черные паяцы
Сплетеньем ломких рук и стуком грудь о грудь,
Забыв, как с девами утехам предаваться,
Изображают страсть, в которой дышит жуть.
Подмостки велики, и есть где развернуться,
Проворны плясуны: усох у них живот.
И не поймешь никак, здесь пляшут или бьются?
Взбешенный Вельзевул на скрипках струны рвет…
Игра не клеилась, а ставки все повышались, и, проиграв уже две партии подряд, Геккерн, из последних сил стараясь владеть собой и улыбаться, улыбаться, во что бы то ни стало растягивать рот, дружелюбно приветствуя знакомых и незнакомых, наблюдал за своим приемным сыном, ни на мгновение не теряя его из виду среди пестрой и разряженной толпы на очередном блестящем балу, которых в последнее время и так было слишком много. Танцевали той осенью чуть ли не по два раза на дню, до упаду, и Жорж уже как-то раз умудрился простудиться, выскочив после танцев на продутую всеми ветрами улицу в распахнутой шинели.
Сейчас он, делая грациозные па в мазурке и не сводя с Натали Пушкиной влюбленных глаз, горящих неподдельным восторгом и страстью, нежно пожимал ей руку, шепча что-то на ухо, а если она вдруг на секунду отворачивалась, он тут же вновь начинал что-то говорить ей, и она тихо смеялась, изящно поднося ко лбу тонкую, затянутую в кружевную перчатку руку, и нежно прикасалась к его руке, и что-то вышептывала своим ангельским голоском в ответ на его слова. Они изящно сходились и расходились в танце, не отрывая друг от друга глаз и не расцепляя рук, под завистливые и ревнивые взгляды дам и ехидные перешептывания кавалеров, и казались идеальной парой, воплощением любви земной и небесной – вечные Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда, Руслан и Людмила…
Что-то длинное и острое, как холодная стальная спица, кольнуло Геккерна в грудь, заставив его вздрогнуть и замереть, задохнувшись от внезапной вспышки боли. Перед глазами поплыли и растаяли сиреневые искорки, он закрыл глаза, схватившись рукой за сердце, но боль прошла, отступила на время, чтобы вновь вернуться, как только рука Жоржа нежно обвилась вокруг осиной талии Наташи.
Луи трясло как в лихорадке, он неожиданно крупно выиграл последнюю партию в вист и с ужасом вспомнил: если везет в картах – не везет в любви… и наоборот…
Ну что тут такого – он же просто танцует… И хватит на них смотреть – что с тобой, Геккерн, ты ревнуешь?.. Ты просто смешон…
В этот момент мимо него что-то легко прошелестело, как будто уносясь на невидимых смуглых крыльях, стремительно и воздушно, как черная ласточка перед бурей, и он узнал Катрин Гончарову, с трудом сдерживающую готовые хлынуть слезы, летящую к выходу сквозь шумную бальную толпу. Геккерн безразлично, но с оттенком легкого презрения проводил ее глазами. Вслед за ней кинулась Александрина, и барон услышал последние слова Катрин – он все равно будет моим, Азинъка, вот увидишь! Я никому его не отдам… Никому!..
Ну ты и дура, оказывается… экзальтированная и манерная дура… Размечталась…– с неприязнью подумал Луи, недобро прищурившись вслед стремительно улетавшей, как будто в ожидании грозы, смуглой «ласточке».
Natalie, по-прежнему никого и ничего не видя, все кружилась и кружилась в объятиях Жоржа, как механическая кукла, и улыбалась, и приседала, и вскидывала тонкие руки, грациозно взлетая и вновь плавно опускаясь на паркет в такт музыке.
…Tour, battement, jete, reverence…
– …О, какая красивая пара, вы не находите, Софи? Мадам Пушкина и месье Дантес…
– …Ее муж страдает припадками бешенства – говорят, в такие моменты он себя не помнит и у него идет пена изо рта…
– …Я сама слышала, как Катрин рассказывала Вяземской, что он пускает в ход кулаки, – бедная девочка…
– …Пушкин вызовет его… Этот белобрысый мальчик допрыгается – говорят, что он ухаживает за мадам Пушкиной уже давно…
– …Нет, за ее сестрой Катрин!
– …Кто же станет ухаживать за Катрин, когда рядом – Мадонна Рафаэля!
– …Это возмутительно! И как он это терпит?
– …А я бы на ее месте только и делала, что наставляла ему рога, дорогая Стефани, – в свете все говорят, что Пушкин серьезно влюблен в ее сестру Alexandrine!
– …По-моему, Nathalie опять беременна, и в ее положении…
– …А говорят, что дело вовсе не в поручике Дантесе… Нет-нет, я не скажу, но могу только догадываться… гхм… отойдемте в сторонку, дорогой граф, нас могут услышать…
– …Ну что ты опять уставился на него, Пьер? Что молчишь?.. Я сейчас же уеду! У меня нет больше сил это терпеть… Ты что, преследуешь его?
– …Жан… не дуйся на меня и не ревнуй, mon cher… Смотри – сейчас будет смешно…
Как холодно, подумал барон, нервно застегивая фрак и с трудом находя дрожащими пальцами пуговицы.
К нему подошел Отто, как всегда, сияя улыбкой, но, встретив его взгляд, замер и, с трудом подбирая слова, спросил:
– Геккерн, старина, ты в порядке? На тебе лица нет – ты, часом, не пьян, друг мой?
Не вполне удовлетворенный его отрицательным ответом, он проследил направление его взгляда и грустно улыбнулся, опустив глаза.
– Оставь, mon ami, – произнес он. – Он теперь твой сын… заботься о нем, о его счастье, и если ему хорошо – то почему же тебе должно быть плохо?
– А кто тебе сказал, что мне плохо? – взорвался Геккерн. – Да я с удовольствием подыскал бы ему подходящую партию, но эта дама, как мне кажется, не вполне подходит для такой роли – муж, семья, дети… Но она выглядит так, как будто их не существует! Как будто здесь вообще никого нет, кроме них двоих! Не могу сказать, Отто, что я большой моралист, – барон хмыкнул, скривив губы в циничной усмешке, – но должны же быть хоть какие-то рамки приличия для замужней дамы! Она забывается, по-моему!