– Луи!
– Здравствуй, Жорж, а я чуть было не прошел мимо… Я хотел прогуляться и встретить тебя, но, если ты устал, мы сейчас возьмем экипаж…
Дантес рассмеялся, отрицательно замотав головой, ловя руками снежинки, и обнял Геккерна.
Сердце Луи снова дало сбой, вздрогнуло, сжалось, метнулось вниз…
– Жорж, – тихо начал Геккерн, – я хотел спросить тебя – ты влюблен в нее, да?
– В кого?
– Ну, не изображай святую невинность, прошу тебя, – досадливо поморщился барон, стараясь говорить как можно более ровным тоном. – В госпожу Пушкину, конечно. В свете только и разговоров, что о тебе и этой даме.
Ты же дипломат, черт бы тебя драл – так держи лицо и не выдавай себя…
– Я не знаю… – Дантес, подняв голову, стал смотреть на снег, и казалось, что серое небо стремительно несется прямо на него, обрушивая тяжелые мокрые снежинки на его губы и ресницы. – Иногда мне кажется, что это так. Она такая красивая… Но я не хочу связываться с ее мужем – он настоящий псих, Луи… Безумный ревнивец.
– Ты говорил, что Бенкендорф приказал тебе ухаживать за ней. Я решил сначала, что ты просто исполняешь приказ.
– Нет… не просто. Кажется, я действительно влюблен. – Жорж покосился на своего помрачневшего друга и добавил: – Неужели ты ревнуешь меня к ней, Луи?
Геккерн, остановившись, внимательно и печально посмотрел ему в глаза, взяв юношу за воротник шинели и прижавшись к нему лбом.
– Да. Я не могу тебе лгать, Жорж, но я уже начинаю ненавидеть ее. Ты совсем не появляешься дома…
Дантес отвел глаза. Ему совершенно не хотелось рассказывать приемному отцу про Катрин и ее тетку Загряжскую, которая, похоже, охотно потакала прихотям любимой племянницы, часто уезжая из дому.
– Жорж… Не молчи, пожалуйста. Я все-таки твой отец, – барон натянуто усмехнулся, – и имею право спросить тебя.
– Готов ответить на любые вопросы.
– Тебе… больше нравятся женщины, Жорж?
Дантесу не хотелось разговаривать на улице. Ему хотелось немедленно оказаться дома вместе с Луи, обнять его, сломать эту невозможную, тяжелую ледяную корку в их отношениях, взять его за руку и все объяснить… Но, посмотрев в измученные, обметанные бессонницей темно-серые глаза Геккерна, он твердо сказал:
– У меня были связи с женщинами, Луи. Это… совсем иначе. Все по-другому… и роль у меня с ними иная, понимаешь… Но могу сказать тебе одно – больше двух-трех раз я с ними не выдерживаю… Они перестают быть тайной, Луи, и я теряюсь и понимаю, что – все, страсть прошла, утихла, как болезнь, и могу чувствовать к ним только нежность, уважение, платоническую привязанность – и не более. Я вижу, как они быстро меняются – буквально на глазах, превращаясь из нежного ангела в требовательную, хищную, жадную бабу, которая уже заранее готова считать тебя своей собственностью… Я поэтому и не хочу жениться – потому что знаю, что будет дальше…
Ах вот, стало быть, в чем дело – так это же совсем просто… уговорить Натали Пушкину, подсказать, слегка подтолкнуть ее – и все… и он снова – твой… А муж – черт с ним, он ничего не узнает, да и сам, говорят, далеко не святой…
Ах, Геккерн, ты хитрый старый лис…
– Я понял… Значит, у тебя ничего не было с Пушкиной, и поэтому ты так страдаешь, Жорж?
– Ничего. Ты прав. Несмотря на то что у нее была масса возможностей остаться со мной…
– Может, ты ей не нужен?
– Нет!– Дантес вздрогнул, покраснев, и Геккерн понял, что сделал ему больно. – Это не так! Я знаю – понимаешь, Луи? – чувствую, что она тоже неравнодушна ко мне… Она, кажется, боится кого-то или чего-то – ревности мужа, сплетен, намеков… Может быть, сестры…
– Ты теперь так редко приходишь ко мне, Жорж…
Дантес, прижавшись к нему головой, грустно улыбнулся:
– Не ревнуй… Потому что… ты видишь, мое отношение к женщинам быстро изменяется. Но не к тебе… Есть вещи, которые не проходят, Луи.
Он серьезно взглянул в его глаза, и Геккерн заметил в них слезы.
– Поедем домой… Я люблю тебя… но я страшно замерз. Ты же не дашь мне снова простудиться и умереть от холода, Луи, только потому, что мои признания в любви к тебе могут затянуться надолго? И знаешь… даже если я когда-нибудь женюсь… и у меня будут дети… я буду считать, что они твои и мои. И сына назову твоим именем… И я хочу, чтобы меня когда-нибудь похоронили рядом с тобой…
– Господи, да что ты несешь, Жорж? Может, ты и вправду заболел? – Геккерн поспешно отвернулся, чтобы Дантес не заметил, с каким трудом ему удается сдерживать слезы. – Окоченел совсем в своей тоненькой шинели… руки как лед… Пойдем скорей, вон свободный экипаж – через две минуты будем дома…
– Мне не бывает холодно рядом с тобой, papa, – рассмеялся Жорж. – Да… ты знаешь, мне так нравится быть твоим сыном… Бароном Дантесом-Геккерном…
– Имей в виду – это пожизненная роль…
– Есть иметь в виду! – рассмеялся Дантес, вытянувшись в струнку и вскинув белокурую голову. – Но мне другой и не надо…
Глава 11
Тень
Жаркий огонь полыхает в камине,
тень, моя тень, на холодной стене.
Жизнь моя связана с вами отныне —
дождик осенний, поплачь обо мне.
Сколько бы я ни бродила по свету,
тень, моя тень, на холодной стене.
Нету без вас мне спокойствия, нету —
дождик осенний, поплачь обо мне.
Все мы в руках ненадежной фортуны,
тень, моя тень, на холодной стене.
Лютни уж нет, но звучат ее струны —
дождик осенний, поплачь обо мне.
Жизнь драгоценна, да выжить непросто,
тень, моя тень, на холодной стене.
Короток путь от весны до погоста —
дождик осенний, поплачь обо мне.
Его боль проходила, отступала, прячась в темные, потаенные закоулки его души, и он уже постепенно привыкал к ее незримому присутствию, сжился с ней, как с ненавистной старой каргой, с присутствием которой приходится мириться в ожидании ее – или своей – неизбежной смерти.
По ночам, просыпаясь в холодном поту с отчаянным криком ужаса, он хватал Жана за руку, до крови вцепляясь в него ногтями, дрожа всем телом, и тот просыпался, не в силах ничего понять, и долго утешал своего изменившегося в последнее время до неузнаваемости друга, отдавая ему всего себя без остатка, до капли, до последнего стона или вздоха, только бы не видеть его ежедневных страданий и мук.
Ванечка каждый день ходил в церковь и горячо молился о спасении души раба Божьего Петра, умоляя Господа пощадить его рассудок, и вразумить, и утешить…
Ведь сказано же – плачущие утешатся… Почему же он так безутешен?
…Пьеру казалось, что полиция, не прекращавшая поисков убийцы Рене Метмана, вот-вот найдет его, и его посадят в Петропавловскую крепость и приговорят к виселице, лишив всех титулов. Он хотел бежать за границу, но что-то подсказывало ему, что лучше стараться как ни в чем не бывало быть на виду, не таясь и не скрываясь, и он, пересиливая себя, ежедневно одевался и ехал в театр, на светские рауты, играл в карты, смеялся и сплетничал с друзьями. Он перестал напиваться, глянув однажды на себя в зеркало после очередного беспросветного запоя и ужаснувшись, потому что с той стороны зеркального стекла на него смотрело чужое, незнакомое, постаревшее и осунувшееся лицо с глубоко запавшими, окруженными черными кругами, остекленевшими глазами. Он знал, куда обычно приезжает Дантес, и всеми силами избегал встречи с ним, но силы эти были на исходе, и он уже не знал, что для него было большей мукой – видеть Дантеса или же, не видя, пытаться забыть о нем.
Совсем недавно он видел Жоржа на Литейном в карете с сестрами Гончаровыми и быстро отступил в тень, где его не могли заметить, провожая карету мрачным, мстительным взглядом.
Я стал тенью самого себя… Но я никогда не буду твоей тенью, Дантес…