Каждый глоток воздуха давался ему с неимоверным трудом. Он бы заплакал, если бы знал, что такое слезы!
Долго, очень долго просидел он неподвижно на берегу, под мирное журчание воды. Вода несла мимо листья, палочки и другой лесной мусор, длинные узкие плети побуревших к зиме водорослей колыхались, извиваясь по дну, словно пытались догнать течение. Следя за тщетой их завораживающего движения, он, наконец, заставил себя дышать ровнее и успокоиться. В конце концов, смерти, встреченные им на пути и столь больно ранившие — Ворона, и теперь вот этого юного следопыта, повысят цену тому, что он получит, став Мастером. Тогда и только тогда, когда он не будет ограничен ничем, а власть его станет бесконечной, он сможет помочь всем, кто будет в нем нуждаться!
Он умылся холодной водой, избегая смотреть в глаза своему отражению. «Мы делаем ошибки, чтобы расплачиваться за них!» — говорил Учитель. Он, Инвари, выплатит все долги потом, когда пройдет ступени Испытаний. Лес рубят — щепки летят.
Простучал быстрый топоток, и белокурое создание обвило его шею маленькими руками. Ангели, повиснув на нем сзади, пыталась заглянуть ему в лицо.
— Ты грустишь? — в голосе ее прозвучали требовательные нотки.
Он невольно улыбнулся, подумав, каким милым маленьким тираном она, в сущности, оказалась.
— Да.
— Разве добрые волшебники могут грустить?
— Гораздо больше злых…
Инвари вытащил ее из-за спины и усадил рядом на край плаща.
— Неправда, — заявила она, — злые должны грустить чаще!
— Почему? — удивился Инвари.
— Они же творят зло! От этого им должно быть грустно. Они видят все плохое, думают о плохом, и поэтому сами плохие, и им плохо, и они грустят… Правильно?
Инвари молча разглядывал ее. Она была совершенно серьезна, облечена, словно в белую ризу, облаком чисто вымытых и тщательно расчесанных локонов. Инвари обнял ее, зарываясь в них лицом. Они пахли молоком, теплом дома, которого он никогда не знал, утренней свежестью молодых летних лугов и еще чем-то, от чего тоскливо сжималось сердце. Она доверчиво приникла к нему и подняла свои обычно лукавые глазенки. Но сейчас они были печальны.
— Мне кажется, — сказала она, — ты совсем один…
Он вздрогнул. Неужели она почувствовала одиночество, ставшее его попутчиком с того момента, как он переступил Последний порог? Одиночество чужака. Неужели она «услышала» его даже сквозь обычную броню спокойствия и невозмутимости?
— Ну что ты! — ласково произнес он, — Сейчас ты со мной…
— Я с тобой чуть-чуть! — не сдавалась она. — А весь ты где-то далеко, но…, - она нахмурилась, — я пока не вижу — где? Или с кем?
— Как ты сказала? — изумился Инвари. — Не видишь?
— Да, — она уютно устроилась в кольце его рук и застыла, глядя на свинцовую воду. — Когда я вижу человека, я представляю его где-то, как будто рисую. Вот рядом с мамой был колодец без воды, рядом с братом медведь и лисица, а вокруг тебя — темно. Только в уголке, далеко-далече я нарисовала бы…
Она вывернулась, подхватила веточку и, усердно тыкая землю, нанесла на нее шесть точек — четыре ромбом и две позади левого острого угла.
— Вот так…
Из-за зарослей раздался мощный голос Шери.
— Меня зовет брат!
Ангели улыбнулась и, сражая прутиком заросли папоротника, убежала прочь.
Инвари тоже подобрал веточку. Поколебавшись, соединил все звездочки одной линией. Затем с тоской поднял глаза к небу — он еще слабо светился в самой темной части небосвода — им самим придуманный себе талисман. Маленькое нежное созвездие Морской Девы. Он глядел на нее до тех пор, пока небо не посветлело и созвездие не исчезло, словно его никогда и не было. Затем опустил голову на руки. Уверенность снова оставила его. И как это было больно!..
— Пойдем, прогуляемся по лагерю, — тормошил его Шери. — Ты себя не жалеешь, не ешь вот ничего, зря Гэти готовит, что ли? Я бы за счастье почел такое внимание, а ты…
Инвари поднял на него воспаленные глаза. Пятые сутки он не спал и почти не ел, день и ночь выхаживая последних двух оставшихся в живых следопытов. Третий скончался накануне от заражения крови — усилия Афа и Грозы не спасли и его. Кроме того, Инвари взялся выполнять самую грязную и тяжелую работу в лазарете и исполнял ее с каким-то мрачным остервенением, словно наказывая себя. Свою кучу лапника он перенес под стены сруба и спал на улице, укрываясь только своим плащом и отказываясь принимать приглашения Шери или Гэти перебраться к их кострам. Девушка продолжала дуться на него, но исправно приносила еду и ужасно расстраивалась, видя, как он худеет, бледнеет и ежеминутно изводит себя мрачными мыслями.
Работавшая бок о бок с ним Гроза ни слова не сказала ему в эти дни, стараясь вообще не замечать. Ведьма будто бы безмолвно признала его вину — так, во всяком случае, ему казалось — но не сочла его усилия достаточными и не сделала ни единой попытки помочь. Впрочем, уж в этом-то он не нуждался! Неприязнь между ними, возникшая с первого момента встречи, усилилась, и такие молнии антипатии беззвучно вспарывали воздух, что Аф только качал рогатой головой.
— Идите с ним, Один! — тоном, не терпящим возражений, заявил флавин из дальнего угла лазарета — слух у него был воистину звериный. — Вам, и, правда, пора развеяться. Вы ведь любите лошадей? Так почему бы вам, Шери, не показать ему наш табун?
— Да, пойдем! — оживился Шери. — Гэри обещал тебе коня — вот и выберешь…
Инвари молча кивнул, снял с крюка на стене перевязь со шпагой, и вышел наружу.
День обещал быть чудесным. Ранней осенью порой выдаются такие деньки — с пронзительно голубым небом, ярко желтеющими листьями, кое-где еще зеленой травой. Зрительный мир сужается до трех основных цветов и сотен их полутонов и оттенков и кажется ясным и простым, как детство, и мудрым, как старость. В такие дни хочется геройствовать, дышится этим воздухом легко, и если ты плачешь, то горше этого ничего уже не бывает, но если смеешься — Боги смеются вместе с тобой.
Невозможно было не поддаться очарованию этого дня, как невозможно не пойти на плач ребенка, и Инвари невольно залюбовался живой, почти игрушечной, яркостью утра. Возможно, это был последний солнечный день осени. Но этим он и был особенно ценен.
Обычно молчаливый Шери что-то оживленно рассказывал. Его-то совесть была чиста и спокойна, и он, как ребенок, радовался своей молодости и силе, едва пригревающему солнцу, далекому гомону детей, среди которых слышался звонкий голосок сестры.
Инвари не слушал его. Он шел, положа руку на эфес шпаги, гордо вскинув голову. Он дышал полной грудью, и спертый дух лазаретного тлена оставлял его, и каждый глоток воздуха был так сладостен, что казался последним. Льдинки в его глазах таяли. Нельзя вернуть вчерашний день, как нельзя будет вернуть и этот. Надо жить! Он потянулся, словно тяжесть свалилась с его плеч. Она, и правда, свалилась — в дальний уголок сердца, где уже давно саднила болью потеря Ворона, но его внутренняя жизнь никого не касалась! И с каждым шагом он все более походил на себя прежнего — невозмутимого, расчетливого, холодного, каким и полагается быть небожителю.
Шедшая навстречу Гроза удивленно подняла брови — такой отстраненностью от мира повеяло от него, таким равнодушием! Молодой дэльф шагал мимо, даже не замечая ее, хотя не он ли недавно прятал от нее взгляд? Это тонкое лицо, эти то ли серые, то ли синие глаза, пустые, чужие, словно принадлежащие не человеку, а… кому? Оглядываясь на него, она призналась себе, что ей есть чего бояться. Накануне она гадала на углях и увидела это лицо во всполохах пламени. Тогда она решила, что огонь ошибся — дэльф был слишком молод и, кажется, подавлен происходящим, чтобы представлять опасность. Но осеннее солнце растопило его маску, открыв истинное обличье — чужака, которого она боялась и ненавидела. Теперь она уверовала в то, что ее догадки верны, и человек этот будет той искрой, что разожжет страшный пожар бедствий и войны. Пожар, в огне которого суждено сгореть тому, кто любим ею больше жизни.