Тот проходит чуть вперед, оставляя Рина за своей спиной, и начинает движение к рингу. Зеваки расступаются перед ним, пропуская, оттаптывают друг другу ноги, стараясь избежать контакта, словно Тобиас чумной или прокаженный. Рин ловит в воздухе страх и недоверие. Они все, все, все его боятся. И не любят. А Рина за компанию. «Высококультурные проебалы», «Интерстеллеры», «Пидер и его пидруга»… За что? Рин готов разрыдаться от обиды и несправедливости. Он в панике жмется к Тобиасу, от которого, как от бронежилета, горохом отлетают оскорбления и вонь изо ртов. Вместе они пробираются между потными и пьяными, злыми и оголтелыми, между запахами марихуаны и преждевременной эякуляции.
— Не бойся. — Рин благодарен Тобиасу за это короткое предложение, сказанное просто и уверенно.
— Они ненавидят нас?
— Наверное… Не думай об этом. Просто верь мне.
— Просто верить? Но я так не умею.
— Без веры связь не заработает, — но слова Тобиаса до Рина не долетают и тонут в шуме разгоряченных поклонников «Смотрителей».
— Что ты сказал?
Тобиас оборачивается, и Рин ничего не видит кроме расширенной шафрановой радужки с желтыми прожилками. «А глаза у него совсем не как у мертвой статуи», — вертится в голове.
— Я говорю, что ненависть и оскорбления — для слабаков. Верь мне — я выиграю.
***
На ринге очень душно. Осветители жарят как сумасшедшие. Жара с каждой минутой усиливается, становясь гнетущей и жестокой. Перед ними — победители шести предыдущих фристайл-баттлов. Они выбили всех, кто вставал против них. А у Тобиаса с Рином только первый выход. Это и хорошо и плохо. Хорошо — если выиграют, сразу выходят во второй тур. Плохо — они ничего не знаю друг о друге, Рин не знает, как его тело и мозг будет реагировать на шум зрителей и на агрессию, и на Тобиаса, который и правда держит его за руку. Это этого бросает то в жар, то в холод.
Паника достигает своего пика, когда «Смотрители» подходят вплотную, и парень цедит сквозь зубы, сплевывая Тобиасу на мягкую туфлю:
— Пиздатый Тобиас! Я смотрю, «Нагорная» тебя не крышует. Подался в свободные охотники? Или тебя окончательно выперли? За педофилию? Приперся на зарубу с малолеткой? Это он твой Первый? Это на него ты Сэмюэля променял, гнида?
Рина ведет. Он тяжело дышит. Что здесь творится? Щеки горят, а с поясницы течет прямо за ремень. Он дергается, но Тобиас перехватывает его взглядом. Спокойным и твердым. Рин сразу остывает — провокация. Обводит ринг мутным взглядом. В углу «Смотрителей» прикреплена эмблема с деревом. В их углу ничего.
Судья, только что занявший свое место на высоком стуле по правую руку от Рина, со смешком просит разойтись по местам и кивает.
— Мы, «Аметотодин», вызываем! — голос Рина срывается на писк, зал просто обваливается под топотом, свистом, улюлюканьем… и пропадает.
Все как в дыму, Рин видит только пару напротив. Наверное повалило из дым-машин. Тобиас стоит уже впереди, прикрывая, пряча его за своей спиной, но не отпуская руки, как вчера на улице.
— Первый панч-лайн — иглы.
«Разве их объявляют? Разве их не кидают без предупреждения, наверняка?»
Тобиас оборачивается.
— Все нормально? Я отпущу твою руку. Ненадолго.
Рин кивает и завороженно наблюдает за тем, как Тобиас медленно заворачивает рукава длинной рубашки. Линия от локтя до запястья кажется бесконечной. Длинные, тонкие, красные и белые, параллельные и перпендикулярные, рваные и змеистые шрамы там повсюду. Жутко, но глаза как приклеились, их нельзя отвести. Тобиас поднимает руки, сводит их, а потом они плавно ползут в стороны, словно сами по себе. Плотная пелена в слезящихся глазах искажает Рину зрение — можно подумать, что между шрамами натянут занавес, и Тобиас раздвигает его. А потом голос его начинает атаку:
Мой ответ на ваш гон — холодное презрение.
Не слова укололи нас, на кон поставлено самоуважение.
Нас двое, это — я и он, мы нацелены,
чтобы перейти через вас, как через Рубикон,
наша творческая единица сильнее,
чем ваш фанатов миллионный пиздозвон.
Кровь начинает стучать у Рина в висках. Он сжимает кулаки — надо сосредоточиться. Но на него снова накатывает мутная духота, обволакивает. Пот теперь катит уже со лба и щипет глаза, в ушах звенит. Он не может понять, что с ним не так. Такое с ним раньше бывало только после экспериментальных препаратов в клинике, когда его закрыли в ней почти на год.
Тобиас подмешал что-то в «Доктора Пеппера»? Почему Тобиас опять изменил голос? Почему этот голос сейчас такой звучный и раскатистый? Почему он так волнует? Почему он видит, как длинные блестящие иглы летят вперед, четко, как в замедленном кино?
Это и есть панч? Холодные иглы, нацеленные на Рубикон?
На их гранях свет прожектора выбивает острые искры. Некоторые из них впиваются в развязную девчонку — его ровесницу и Первую от «Смотрителей». Но большинство исчезает, разбиваясь о сгустившуюся пустоту, как о щит. Падают со звоном на пол, отскакивая от него, как от каменного. И все это в абсолютной тишине.
Рин оборачивается на зал. Тот на минуту возникает перед ним, как за мутным стеклом. Жара, дым от косячков и перегар — все качается над толпой, ниже уровня глаз. Там, внизу, должны кричать, свистеть, ржать. Но ни один звук не долетает до ушей. И Рин вдруг понимает, что никто из зрителей не видит того, что видит он. Ни игл, ни острых искр, ни щита. Там, внизу, все как всегда, а здесь, на ринге, происходит что-то еще, незаметное для непосвященных.
Это эффект, про который говорил Тобиас вчера? «Интересно, — проносится у Рина в голове — А спонсоры видят?» Он переводит взгляд на судью — этот все видит и ничему не удивляется. Однако додумать до конца Рин не успевает. Голос Тобиаса заставляет его забыть о тех, кто внизу, и о тех, кто наверху:
Единицам не нужна слава,
от нее они становятся разбухшей пустотой,
ржавым прахом, тупой иглой,
кладбищенской тишиной, мертвой водой.
В каждой игле-единице
есть частица,
пропитанная страхом обливиона*
и ядом лаврового вен-ка
с капитолийского надгробного холми-ка.
Раунд!
Рин не верит своим глазам. Пара напротив задыхается, словно их погребли заживо. Надменный мальчик и крикливая девочка синеют, выкатывают глаза, хватаются за шею, падают на колени. Слова метастазируют, превращаются в реальность, входят отравленными иглами под ногти и убивают. Рин хватает Тобиаса за подол выбившейся рубашки, тянет, кричит.
— Не надо!
— Они нас не пожалеют, Рин.
— Не надо!
— Если они попросят пощады, то их исключат из школы.
— Все равно! Прекрати!
— Сдаетесь?
Девочка бьет рукой по полу. Два долгих, один короткий. Тобиас кивает. Гонг. Черный дым рассеивается. Рина накрывает ревом, улюлюканием. «Смотрители» уже стоят на ногах. К ним подходит судья, и они спускаются вниз вместе. Из динамиков по всему залу гремит объявление:
— В серии из семи баттлов побеждает пара «Аметотодин». Приветствуйте их финале!
***
Наконец они выбираются из толпы. У Рина уже давно пересохло горло и раскалывается голова. Тобиас протягивает взятую со стола секретариата бутылку и похлопывает по плечу.
— Отдохни. Ты молодец. У нас есть пара часов. Хочешь, выйдем в парк?
Рин кивает, откручивает пробку и торопливо глотает, по рассеяности даже не замечает, как Тобиас выводит его на воздух. Рин втягивает его в себя, как воду, пронзительно-холодный и прозрачный. Только теперь понимает, что его здорово шатает, что Тобиас его почти несет.
Парк встречает их сразу за ареной. Они присаживаются на лавочку. Время тянется, потом незаметно ускоряется, потом летит желтыми платановыми листьями прочь. Рин молчит, потому что после духоты зала и странных видений, которые были похлеще его обычных весенних обострений, язык как ватный, в голове царит пустота.