Воздух снова вибрирует, сто сорок ударов, сердце заходится, слова Тобиаса пробиваются сквозь пробки в ушах и рассыпаются стеклянными шарами.
Легко биться с сильными — за славу.
Легко биться с наемниками — за деньги.
Но как биться с беззащитными — за невинность?
Воздух наполняется пыльцой, искрится синим, шелестит, как крылья бабочек. —
Невинность поражает любого,
потому что у нее нет цели,
она — стрела пущенная, чтобы лететь вечно,
кто встанет у нее на пути,
тому живым не уйти*.
На розовой и зеленой майках Ноунеймов, появляются круги, пронумерованные от одного до десяти, воздух поет высоко и протяжно, в самом центре живых мишеней тренькает серебряная стрела в черном и белом оперении.
Выйти против невиновности — это как пригласить беду к вам в гости.
Она придет изменит твою суть,
испепелит тебя изнутри,
раздробит твои кости.
Раунд!
До Рина смутно начинает доходить смысл. Он в паре Первый, первый раз, первый бой, он — Невинность. Выйти против невинности — это выйти против него. На него направлены все удары, все панчи. Все слова хотят зацепить именно его. Первый — первая цель.
А Тобиас — защищает. Отражает безошибочно, словно зная заранее откуда ждать нападения, словно видит все ходы наперед. Рин не видит. Просто знает, что сейчас в мозгах здоровых и наглых ребят происходит кровоизлияние, и от Тобиаса зависит будет ли оно микроскопическим или разрастется до размеров коматозного состояния. От Тобиаса, потому что Рин в этот раз не хочет никого спасать.
Ноунеймы падают, как подкошенные.
Улыбка Тобиаса подводит итог поединка коротким замыканием. У Рина хватает силы воли дойти до Первого и вынуть аккуратно сложенное послание из кармана дорогой клетчатой рубашки. Тобиас подхватывает его в тот момент, когда ноги подкашиваются.
Сложенный вчетверо листок бумаги пуст.
Комментарий к III.
микстейп - наложение своей читки на чужую музыку
аллюзии на панчи Славы Мармеладовой)
Грейм - читка со скоростью сто сорок слогов в минуту
Песни Иннокентиев (Невинности) Уилла Блэка
========== IV. ==========
«Теперь нас называют Заклинатели.
По-прежнему можем мы играть словами, словно бисером,
делать из нашего слова оружие,
по-прежнему владеем мы способностью менять связь между вещами
одним усилием своей воли».
Из тетради Ривайена Форсайта » Сказание о Нитях Тингара».
11.10.2017, среда
В утреннем неверном полумраке Колин спотыкается и чуть не опрокидывает сложенные у двери готовые работы в подрамниках. Тянется к выключателю, но в последний момент решает, что уже достаточно рассвело и не надо включать свет, опускает руку, ищет глазами Тобиаса.
Тот сидит ссутулившись на полу под окном, где бледно-лилового света чуть больше. В толстом свитере неопределенного цвета, собранные в хвост волосы засунуты под высокую горловину. Перед ним на деревянном полу разложен лист ватмана, баночки с акварелью окружают его, как грибы березовый пень. Поодаль поблескивает, покачиваясь туда-сюда, настольное псише. В зеркальце отражается то выгоревший подсвечник, то сосредоточенный профиль владельца квартиры. Он опять рисует ночь напролет. И это в зачетную неделю.
— Привет, это я!
Тобиас продолжает рисовать, словно приход Колина не имеет к нему никакого отношения, потом отвечает сквозь зубы.
— Да, я понял. Кто же, кроме тебя, — Поднимает глаза к окну. Почти рассвело, еще немного, и надо будет ехать в институт, говорить с людьми…
— Доделываешь курсовую?
— Нет.
Тобиас не считает нужным объяснять. Колин не обидится. Пошумит, потопчется, побудет неудобным, но не помешает. Надо просто потерпеть несколько минут. Тобиас привык терпеть. А Колина Леруа начал терпеть уже с первого курса, недоумевая, за какие кармические грехи стал объектом Колинового недозированного внимания.
Терпеливо игнорировал его сидение рядом на лекциях, его внезапные приходы — всегда по делу, всегда с невыполненными заданиями и собачьими просящими глазами, но всегда с пакетами еды и банками пива. Колин — сующий свой тонкий нос во все дела, Колин — закатывающий глаза цвета песчаных луж каждый раз, когда нужно уезжать на ивенты и брать больничный, Колин — переступающий через порог своим гренадерским шагом именно тогда, когда ничего не хочется видеть, кроме ванной и аптечки.
Тобиас напрасно надеялся, что терпеливые объяснения сквозь зубы, оставленные без внимания SMS-ки, закрытые перед носом двери и демонстрация отношений с Сэмюэлем возымеют свое действие, отвадят и положат конец домогательствам дружбы. Колин не отравился его безразличием и не исчез. Тобиас даже не заметил, как он прижился и стал частью повседневной рутины. Был везде и всегда, неистребимый, как пыль, и необходимый, как радио в долгой дороге.
Тобиас терпит и рисует, а Колин за его спиной бурчит о том, что нельзя жить в холодной и сырой комнате, прямиком направляется к панели климат-контроля, прилипает к ней, как к диковинной зверюшке в зоопарке, начинает ласково и терпеливо перебирать все кнопочки, пока не добирается до «включить».
— Перестань возбуждать электроприборы, — Тобиас наконец отрывается от ватмана и буравит невыспавшимся взглядом профиль друга. — Какой смысл нагревать, если нам все равно уходить через час.
— Час в тепле — лучше, чем час в холоде.
Колин дожидается, пока агрегат начнет урчать и выбрасывать из себя теплый воздух, и только после этого заходит Тобиасу за спину, нависает над ним — громадный, жадный до пространства, до цвета и тепла, заглядывает через плечо, чтобы рассмотреть еще сырую акварель. Хмурит брови. По бумаге, в робких утренних лучах, летают бабочки: синие с желтыми пятнами, синие с зелеными разводами, синие с потеками черной туши по краям, синие с белым сарафанным горохом… Белая с красным пятном посередине, похожим на вынутое сердце.
— Опять рисуешь коллекцию Ривайена. Все так плохо?
Едва успев договорить, Колин прикусывает язык. Не надо задавать такие вопросы.
Про Ривайена и его бабочек Тобиас сам не рассказывал. Он ими бредил после обвала в горах и гибели Сэмюэля. Сначала рвал себе горло, потом лежал в лихорадке и бормотал не переставая, как сумасшедший. Колин не отходил от постели, менял компрессы и повязки и много чего услышал. Но лучше этим не злоупотреблять и помалкивать.
Тобиас от вопроса замирает на секунду с кисточкой в руке, распрямляет спину, отстраняется от результата своей бессонной ночи, тоже смотрит на то, что получилось, добавляет последние штрихи. Краски оживают под пепельно-фиолетовыми лучами утреннего солнца.
— Почему плохо? С чего ты взял? — Завинчивает баночки одну за другой, расставляет их вдоль диванной каретки. Медлит. Потом продолжает, повернув голову к приятелю:
— Ты вообще спал сегодня?
Колин хватается за возможность перевести разговор со щекотливой темы, делает вид, что рассердился, чтобы за взрывом эмоций скрыть промашку и неловкость:
— Что это еще за вопрос? Типа я и днем не совсем умный, в если чуть недосплю, то совсем идиотом становлюсь? Я ведь и обидеться могу!
Тобиас устало улыбается. Колин не может обидеться. Это уже проверено, перепроверено и доказано неоднократно.
— Колин, сейчас шесть утра, ты наверняка проснулся часа в четыре. Мог бы и тут переночевать. Не выглядел бы таким побитым перед сдачей. Ну давай, показывай, что там у тебя не получается. За этим же приехал.
— Да я думал, сам справлюсь, — и Колин виновато прячет голову в плечи и протягивает тубус, в который аккуратно и бережно вложены эскизы. — Я днем выспался. А вот ты точно не спал, и уже не первые сутки.
— Я привык, — отмахивается Тобиас, раскладывает работы на полу, рядом с бабочками. — Ну, давай посмотрим, что у тебя за проблемы с зачетными. С колером, как всегда?
После этих слов замирает, задумчиво всматривается и словно начинает растворяться в ставшем жемчужным свете. Колину хочется схватить его за руку и удержать, у него покалывает в пальцах от ощущения, что Тобиас сейчас пропадает из реальности и станет частью нарисованного пейзажа. Тишина повисает надолго, ее становится так много, что Колин горбится под ее тяжестью и готовится к худшему, но из тишины материализуется Тобиас: «Все было бы не так плачевно, если бы ты умел вовремя останавливаться, опять накрутил лишнего. Сейчас поправим».