Рин помнит, как шелестели перегибы, как время стучало в висках. Потом пустая страница стала объемной, а в уши песочными часами ссыпался голос Сэмюэля: «Отомсти за меня, Рин…».
Рин трет глаза, словно это они во всем виноваты, поднимается на ватных ногах, держась за стенку, добирается до ванной — холодный душ успокаивает воображение. «Это простой кошмар. Этого просто не может быть». Плетется в школу, но уже к большой перемене мнительность просачивается испариной через кожу, панический страх впивается иглами в мозг.
Приемы и советы доктора Прюданс летят в тартарары, а Рин тянется мыслью к Тобиасу, словно тот может его защитить.
К концу дня Рин сам себе кажется неадекватным. Думает, что это заметно всем, что на него начинают коситься и шептаться за спиной. Съеживается на последней парте и еле держится до конца уроков. После школы он на углу случайно пересекается с Тобиасом, и страхи пропадают, как и не было в помине.
Они с Форсайтом весело болтают до самого дома и легко расстаются, не договариваясь о новой встрече. Рин в эту ночь отлично высыпается, но через два дня приступы безотчетной ночной тоски повторяются с новой силой. Голос Самюэля, подобно вязкому мороку, будит его утром. Весь день Рин опять думает о Тобиасе, а вечером натыкается на него у невзрачного продуктового магазинчика, будто случайно. Тобиас говорит, что это телепатия. Рин хмыкает: «Ну конечно».
И все бы ничего, но внезапные встречи начинают повторяться и настораживать. Если ночные кошмары и произошедшее на ивенте Рин еще может объяснить перевозбуждением, отравлением, подсыпанным в шипучку наркотиком — а почему нет? в клубах и не такое творят, так почему не на ивентах? какая разница? — то Тобиаса он объяснить не может совсем. Телепатии не существует. Как не существует ничего из того, про что Тобиас ему говорит:
— Мы не видим всего, что нас окружает. Не потому, что этого нет, а потому, что не умеем правильно смотреть. Большинство из людей слепые. Но ты — другой. Почему ты хмыкаешь? Тингар может разрушить разум, подчинить тело, наложить печати на все органы чувств и на все меридианы. Знаешь про меридианы? Вот-вот, те по которым течет энергия человека — это они.
Тобиас мечтательно потягивает молочный коктейль и не обращает никакого внимания на возмущение Рина:
— Говорят, раньше была такая сильная пара, которая могла семью словами создать один мир внутри другого.
— Зачем ты рассказываешь мне сказки? — Рин сжимает кулаки с такой силой, что обкусанные ногти врезаются в кожу, а костяшки белеют. — Если все, что ты мне тут втираешь — правда, то я сейчас скажу волшебное слово и превращу тебя в лягушку.
Тобиас неожиданно заливается смехом, становится таким милым, что злость Рина тут же улетучивается. Он не может не улыбнуться в ответ, тянется, чтобы толкнуть Форсайта в плечо, но неловким жестом смахивает красную коробочку Макдональдса с картошкой фри на пол, она рассыпается желтым веером. Тобиас перехватывает его запястье, от его касания в глазах темнеет, в затылке появляется странное ощущение тяжести и пульсации, такое сильное, что отдается в висках и затылке, и лобных долях. Что-то оттуда пытается вырваться?
Рин прикусывает губу и на долю секунды сильно-сильно жмурится. Когда открывает глаза — картошка лежит на столе, как ни в чем не бывало.
О чем они говорили? Да о какой-то абракадабре из Гарри Поттера. Точно, про заклинания:
— Я перерос фэнтези, Тоби. Не надо со мной, как с дебилом. Слово лечит, слово меняет, сначала было слово. Я не тупой. Я читаю книжки.
— При чем тут книжки? Я тебе про Тингар говорю? Ты вообще понимаешь меня?
Рин шагает домой после школы и вспоминает этот случай. Тогда они окончательно поссорились. Тобиас потом еще что-то пытался сказать. Рин не стал даже дослушивать — встал и ушел. Сколько можно. Полный бред. Шиза просто. Навязчивая шиза. Откуда у брата такой друг? Сэм был обычным, самым нормальным человеком из тех, что встречал Рин в своей жизни, а Тобиаса нормальным назвать язык не поворачивается.
Он не ведет себя нормально. Встает очень близко, говорит о вещах, которые заставляют краснеть и напрягаться.
Приятно, когда он берет за руку. Приятно, когда дотрагивается до щеки, когда касается губами. Приятно, но… Потому что после каждого такого касания, у Рина мир двоится, словно на основную картинку накладывают кальку со светящимся орнаментом, голова начинает идти кругом. Рин всегда выдергивает руку и хмурится. Или злится, артачится и все портит. А после никак не может определиться: хочет он снова Тобиаса видеть или нет, хочет все прояснить или наоборот.
Тобиас продолжает появляться, но все реже. Всякий раз заговаривает с ним о Связи, или просит разрешения показать ее, а иногда без разрешения прихватывает запястья так, что у Рина моментально чернеет перед глазами и звенит в ушах, как во время ивента, как в зале Макдо. Рин пугается, что с ним из-за сильных ощущений может случиться постыдный нервный срыв, что галлюцинации повторятся. Еще больше боится, что они повторятся при Тобиасе, что тот догадается — Рин бывший псих, и больше не придет. Однажды Тобиас не приходит.
Зато той же ночью к Рину приходят его детские страхи. Он не может сомкнуть глаз, мысли мечутся и толкаются, он близок к тому, чтобы снова начать бредить трупами и бояться прикасаться к дверным ручкам. Ужас, который годами его учила преодолевать доктор Прюданс, маячит на пороге.
В девять утра он набирает ее номер и просится на внеочередной сеанс. Сеанс проходит как-то скомкано, Рин не может сосредоточиться. Зеркала в кабинете, почти точно такие же, как у него в комнате, но почему-то отвлекают. Вместо того, чтобы слушать доктора, Рин слышит другое. «Я люблю тебя, Рин». Слова звучат в голове, завораживают интонациями, тягучими согласными, плавающими ударениями.
— Ты меня слушаешь, Рин? Я говорю, что-то смешное?
Вопрос мадам Прюданс застает его врасплох, он не знает, как объяснить ей, отчего улыбается.
Вечером он первый раз решает набрать номер Тобиаса. Зачем он это делает, Рин точно не знает: то ли затем, чтобы сказать, чтобы тот больше не приходил, то ли затем, чтобы пригласить его в гости.
Разговора не получается. Рин никак не может собраться с мыслями, перескакивает с Сэма на ивент, с ивента на упреки, с упреков на Сэма. Решиться спросить напрямую о том, какие были у Тобиаса с его братом отношения, и почему он признается теперь в любви ему, он так и не может. А на следующий день просыпается с первыми лучами солнца. Что-то душит его изнутри, бьется невнятным воспоминанием в мозгу и приклеивает тело холодным потом к скомканным простыням. Рин замирает с открытыми глазами и ждет, сам не зная чего. А потом идет к доктору Прюданс и договаривается о ежедневных сеансах.
Дни текут медленно, он старается не оставаться один надолго. Вечерами смотрит, как мать скользит мимо, не замечая и не разговаривая, и чувствует себя еще более одиноким. Сеансы не помогают и не радуют. После них остается пустота и ощущение никчемности. Рин все чаще вспоминает ивент и ощущение эйфории, которые он успел словить рядом с Тобиасом и за которые ему почему-то стыдно.
Рин снова и снова звонит Форсайту. Тот снова и снова говорит торопливо, сразу о чем-то конкретном. Словно ему некогда. Словно Рин ему мешает. Меньше всего Рин хочет походить на рыбу-прилипалу, поэтому сворачивает разговор, а через несколько часов звонит снова. Ничего не может с собой поделать. С каждым разом получается все хуже. В конце концов его собственные нервы, словно оголенные провода, цепляются то за слова Тобиаса, то за их отсутствие.
Вчера разговор был провальный от начала и до конца. Голос Форсайта щелкал в ухе очередью из фраз, лишенных логики и смысла, и Рин потерялся в разговоре, как ветер в заброшенном доме. «Есть вещи, которые ты знаешь, а есть — которые чувствуешь. Просто ответь, что я делаю». Ну, что это такое? Разве с нормальным человеком так станут говорить? Так делают только, когда хотят отшить. В лучшем случае, когда подтрунивают над неожиданно возникшей привязанностью. Вместо того, чтобы высказать свои мысли вслух, Рин снова вешает трубу.